— Эге, — сказала она. — Пиявки. Очень кстати.

Одну за другой она сняла кровососов с ног и перенесла их на распухшую руку. Затем попросила Глувилла:

— Ваших тоже давайте. Я отвернусь.

Потом они молча понаблюдали, как пиявки разбухают на руке больного. Те сосали вначале жадно, затем — все более вяло и неохотно. Через пару минут вовсе начали одна за другой отваливаться.

— Дохнут, — радостно сказала аббатиса.

— Дохнут, — подтвердил Глувилл. — И что?

— Значит, и в самом деле — аква пампаника. Что ж, будем лечить. Спасибо вам, обрат Глувилл.

Глувилл закашлялся.

— Да вроде не за что.

— Как — не за что? Без вас эпикифор ни за что бы сюда не добрался. Вы оказались верным человеком.

— Так… это. Без эпикифора сам погибну.

— А с ним?

— А с ним не пропадешь.

Аббатиса еще раз усмехнулась. Неожиданно для себя Глувилл разгорячился.

— Точно говорю! Всегда что-нибудь удумает. Головища — во! Будто у небесника какого, прости господи. И стрелок хороший. Да вы сами, небось, знаете.

Аббатиса перестала усмехаться и улыбнулась.

— Что скрывать? Знаю я этого стрелка. Ну, давайте спасать его головищу. Может, и в самом деле на что-нибудь сгодится.

— Безумие!

— Я так не думаю.

— Ты уверен?

— В отношении тебя и Зои? Почти.

— А в отношении себя? Сомневаюсь, что казни небесников забыты.

Эпикифор поднял одно левое плечо, поскольку правое плохо слушалось.

— Лео, кроме казней у меня и прочих грехов хватает. Но другого выхода нет. Порты, границы, деревенские усадьбы друзей, если таковые у нас еще остались, — все это будет под наблюдением гораздо раньше, чем мы туда доберемся. А то, кем вы мне с Зоей приходитесь… Керсис это непременно разузнает.

Эпикифор перевернулся на спину и, глядя в потолок, словно читая невидимые строки, продолжил:

— Он поставил на карту все и он в двух шагах от абсолютной власти. Я прекрасно его понимаю. Более того — знаю дальнейшие шаги. В свое время я и сам ради власти в ордене наворотил немало, а уж этот-то… Он готов на любые мерзости, можешь не сомневаться. Единственное, что не может прийти в его порочную голову, так это вот то, что я предлагаю… понимаешь?

Обратья аббатиса с некоторой тревогой выглянула в узкое оконце.

— Да. Цель понимаю. Но как ее достичь, каковы средства? Они есть?

— Средства имеются. Только вряд ли у нас в запасе больше двух суток. Потом начнется гонка без правил. Так что…

Аббатиса вдруг погладила эпикифора по руке.

— Болит?

— О, гораздо меньше.

— Это правда?

— Да.

— Вся правда?

Робер рассмеялся.

— Нет, конечно. Как всегда. Но мне сейчас нужны не столько руки, сколько ноги.

— А голова?

— Да, и голова тоже.

— Больше ничего?

— А что еще? — простодушно спросил великий сострадарий.

Леонарда откровенно улыбнулась.

— Еще? Мне от вас потребуется как раз вот это вот самое «что еще», ваша люминесценция. Как плата за лечение в монастырских условиях. И как проверенный способ исцеления мужского организма от чего угодно, кроме глупости.

— О, сколько угодно! Если лечащий врач не против.

— Лечащий врач совсем не против. Ты поразительно быстро восстанавливаешься, Роби. Все с тебя — что с гуся вода. Даже аква пампаника! Прямо, как святой Корзин… Живуч, батюшка.

— Попробовала бы ты без этого стать эпикифором.

— Лучше я попробую самого эпикифора. Отвернись, натяни на голову покрывало. Да и глаза закрой свои бесстыжие.

— Может, мне еще и в другую келью выйти?

— Ну-ка! Сейчас получишь у меня! В какую-такую другую келью? Сейчас ты все получишь у м-е-н-я. Понял?

— Точно? Не надуют?

— Получишь, получишь… Все, что захочешь. Эх, Робер! Как долго мы не виделись…

— Да, кстати, — Робер приподнял краешек покрывала, — посмотреть есть на что.

И тут же получил нежный щелчок по носу.

— Знаешь, — сказала Леонарда, — я даже рада, что тебя свергли.

— Ну, — мудро заметил эпикифор, — во всем есть свои плюсы.

Но при этом тихонько вздохнул.

Подземный ход был старый, неухоженный, местами полуобвалившийся. Пробираться по нему стоило немалых трудов, временами приходилось сгибаться в три погибели и даже опускаться на четвереньки. После упражнений с веслами руки, спина, ноги и даже ягодицы, — все у Глувилла немилосердно болело; кроме того, зверски зудела изгрызанная комарами макушка.

Однако, вопреки страданиям тела, Глувилл бодро тащил и ящик, и арбалеты, и стрелы. Потому что больше четырнадцати часов отсыпался на чердаке башни, а затем отъедался и отмывался. Потом из собственных белых ручек обратьи аббатисы получил поношенную, но чистую, тщательно заштопанную одежду, крепкие башмаки и даже фляжку муромской водки.

После всего этого коншесс Глувилл начал подозревать, что жизнь вне ордена вполне возможна. Более того, могло оказаться и так, что жизнь вне ордена — весьма сносная штука. Раньше этакое ему и в голову не пришло бы. Наверное, потому, что в Сострадариуме комары мало кусают.

Эпикифор шел впереди и сильно коптящим факелом освещал подземный путь. На нем, так же, как и на Глувилле, была потрепанная, перепоясанная плетью ряса с многочисленными заплатами, линялым желтым капюшоном и пришитым на спину карманом для пожертвований. Бывший глава ордена очень похудел, его лицо покрывала заметная щетина, и выглядел он заурядным бродягой-проповедником, коих в Пресветлой Покаяне превеликое множество, и кои столь же привычны, что и мухи.

Подземный ход начинался в подвале той самой башни, где проживала обратья-аббатиса. Вел он от монастыря на юг, следуя вдоль Ниргала. Иногда отклонялся вправо, видимо, повторяя изгибы берега, но затем вновь возвращался к прежнему направлению. Глувилл насчитал больше двух тысяч шагов, потом сбился и бросил это занятие. Эпикифор успел поменять третий факел, когда они наконец достигли тупика.

— Все, — сказал Робер. — Безопасная часть пути позади. Выходим на поверхность.

Вдвоем они откинули крышку люка, покрытую сверху немалым слоем дерна, выбрались наружу и с удовольствием вдохнули свежего воздуха.

На поверхности был уже вечер. Эпс закатился, на темной восточной половине небосклона высыпали звезды. Подземный ход заканчивался в монастырском саду у старой засохшей яблони. Глувилл опустил крышку люка, аккуратно подправил на нем дерн.

— И что теперь делать? — спросил он.

— Пока не выпала роса, нужно отойти подальше, — ответил эпикифор. — Чтоб следов оставить поменьше.

И, не теряя времени, зашагал вдоль берега.

Вскоре сад закончился. Здесь, у небольшой излучины Ниргала, к берегу подходила заросшая бурьяном проселочная дорога. Дальше места шли луговые, хоть и безлюдные, но открытые. Глувилл с сомнением почесал переносицу.

— Ничего, — сказал эпикифор. — Пока еще не опасно.

Они перелезли каменный забор и километра полтора прошли по дороге.

Стемнело. Ниргал в очередной раз отвернул вбок. По сторонам проселка потянулись поля созревающей пшеницы. Начался уже, наверное, двадцать пятый, последний час терранских суток, когда сзади послышался отдаленный стук копыт.

Эпикифор остановился.

— Верховые или повозка? — спросил он.

— Не, не повозка, — уверенно ответил Глувилл. — Верховые скачут.

— Тогда прячемся. Помоги перелезть через плетень.

Глувилл долго упрашивать себя не заставил.

— Только если по пшенице пойдем след останется, ваша люминесценция.

Робер кивнул.

— Мы и не пойдем.

Они залегли на краю поля, сразу за низким плетнем, и стали ждать.

Топот становился все отчетливее. Эпикифор чуть приподнялся над изгородью, всматриваясь.

— Ого, — прошептал он. — Не бубудуски едут, нет. Гвардейские кирасиры его императорского величества… Это значит, что Керсис уже фактически захватил власть.

Глувилл поежился.