Подспудно я всегда знал, что ТВОЯ чаша весов – весомее (прости за тавтологию корней), но я никогда не задумывался об этом. Наверное, это оформилось с принятием мысли кого-то из великих о том, что ни одна проблема мира не стоит слезы одного ребенка. Я даже в уме, не то что вслух, не оспаривал этого высказывания и сразу принял его как аксиому, но этот ребенок никогда не был конкретным, его образ был собирательным, размытым. И эта эфемерность не позволяла подпустить к себе чье-то конкретное горе, служила своеобразным защитным барьером, позволяла абстрагироваться от маленьких проблем маленького человека.

И тут – ТЫ. Не размытый и эфемерный, а живой и конкретный – мальчишка двух лет от роду, две руки, две ноги, зубы, уши, волосы, голубые глаза и добродушная улыбка.

Тебе только два года, но сколько ты уже увидел, почувствовал и понял. Сколько непонимания и неприятия, лжи, горя и предательства обрушилось на твои плечи. Как же ты вынес это? Почему все свалившееся на тебя не стерло эту добродушную улыбку? Почему так радуешься этому миру, где только солнце греет тебя? Почему стремишься вперед, несмотря ни на что и вопреки всему?

Это риторические вопросы, потому что я знаю ответ. Ты правильный, сильный и настоящий. Со всеми невзгодами, напастями и бедами ты справишься сам, без меня.

Без меня…

Но мне хочется помочь тебе! Мне нужно тебе помочь, и я должен тебе помочь. Человек не должен жить только для удовлетворения собственных потребностей. Он должен заботиться о ком-то, и только проявление этой заботы делает его лучше, и даже более того, я так думаю, – делает его человеком. И мне хочется заботиться о тебе. Заботиться – это не только окружить тебя заботой, в которой будут соблюдаться режимы питания, занятости и отдыха, но и отдать частичку своей души.

Вот так вот получилось, что у меня есть душа, и я испытываю желание поделиться ею с тобой. Уже за это я тебе благодарен.

А сколько у нас впереди!

Я столько не сделал в своей жизни, не потому что не успел – времени (надеюсь) еще навалом, а потому что одному как-то несподручно, как-то „до завтра подождет“, как-то „потом будет время“. А тут Ты! И если мы будем дышать в унисон, а мы будем, я в этом уверен, то с тобой-то и сподручнее, и прямо сейчас, и очень надо, и давай-давай-давай. Вот такой вот ты мой мобилизационный ресурс.

Я научу тебя всему, что умею – делать мебель и выживать в лесу, бежать часами с полной выкладкой и решать задачи из теории вероятностей, вышивать крестиком и стрелять из всего, что стреляет, читать стихи и управлять любой боевой техникой, прыгать с парашютом и варить уху, рассчитывать редукторные передачи и рубить дрова… Да мало ли у нас с тобой талантов? Выбирай любой! Вот только музыкальная составляющая жизни, за исключением строевых песен, обошла меня стороной, но у меня есть жена – Маша, она играет на фортепиано и фантастически танцует. Я знаю, что и она с радостью поделится с тобой своими талантами, причем не только в музыке. Ты уж сам потом решай, что пригодится тебе в жизни, а каким знаниям можно будет улыбнуться.

Но это в будущем, а пока хочется взять тебя за руку, привести к себе домой и сказать:

– Вот, сынок, это твой дом.

Может быть, ты насупишься в ответ, а может, и улыбнешься – это тебе решать, но в этом доме никто и никогда тебя не обидит. Со временем ты это почувствуешь, это нельзя не почувствовать, ты оттаешь и расслабишься. И тогда можно будет взять тебя в охапку, уткнуться в тебя носом и окунуться в твой запах – такой родной, домашний и уютный, почувствовать твое тепло, уловить твое умиротворение, и пусть оно не пахнет и не греет, но ведь оно чувствуется. Умиротворение приходит на смену напряжению, тоске и печали, грусти и безысходности. И это будет наша с Машей заслуга – мы превратили маленький комок оголенных нервов в пока еще маленького, но полноценного человечка. И это здорово, это высшее признание нашей заслуги. Заслуги перед тобой. Спасибо тебе, сын, и до встречи! Скоро-скоро! Олег».

Голос его окончательно разбился о последнее слово и умолк.

В душной аудитории долго стояла невыносимая тишина. Безмолвные слезы скатывались из Машиных глаз и терялись в прижатых к лицу ладонях. Молчанова не видела лица мужа, не слышала ни звука, но чувствовала: Олег плачет.

Она назвала ее Верой. Как еще окрестить ребеночка, о котором неизвестно почти ничего? Остается только верить в будущее да в Бога. Уж ему-то, свыше, было известно, отчего и зачем судьбе понадобилось выкидывать такой фортель на склоне ее лет.

До трех месяцев бедная Аннушка понятия не имела о существовании в своем чреве ребенка – думала, время пришло, закончилось бабье лето. А она мимо жизнь пропустила, ничего не успела – ни мужчину встретить, ни замуж выйти, ни даже – стыдно сказать – любовь познать. Ту самую, физическую, о которой так много думают и говорят. И не то чтобы внешность мешала. Анна была женщиной привлекательной: аккуратненькая, невысокая, с большой грудью. Которую стыдливо прикрывала под шейным платочком. Лицо светилось скромностью, но в нужные моменты была в нем и большая решительность. Могла дать отпор.

Казалось, парней это еще больше разогревало – поклонников по молодости хватало. Но просто так, из вежливости или интереса, допустить к себе чужого человека она не могла. А серьезного в душе не выросло ничего. И, наверное, не только у нее самой. Ребята относились к ней с опаской, приходили с подарками под покровом ночи, а при свете дня сторонились. Причины, конечно, были. Анна в ярости скрежетала зубами от одной мысли о них: поломали ее судьбу. Так и не нашелся смелый парень, который сказал бы: «Выходи, Анюта, за меня замуж, никого не боюсь». Она бы не раздумывая пошла, хотя бы из благодарности. Вот только предложения поступали другого толка – всякий надеялся попользоваться тем, что жила она с юных лет одна, без матери, без отца. И заступиться за нее было некому. Считалось, грех упускать такой шанс.

На счастье Аннушки, бандитами и насильниками ее поклонники не были, а стремились добиться счастья мирным путем. Тем удивительнее оказалась ирония судьбы.

Анна жила и работала честно. Всеми силами старалась заслужить доверие государства, которое из-за родителей однажды потеряла навсегда. Библиотеку отцовскую сожгла дотла и пепел развеяла по ветру, чтобы даже намека не было. Не только рукописи и растрепанные папки, над которыми он просиживал с друзьями все вечера, но и увесистые тома, даже те, старинные в добротных кожаных переплетах XIX века – от деда еще остались. Мало ли что там внутри?! Не могла она ждать, когда еще раз с обыском придут. Если не сразу нашли все, что искали – мать надежно упрятала под фундаментом, – это не значит, что ошибутся и во второй раз.

Печь в доме горячо полыхала всю ночь, жарко стало как в бане. Но две дорожки на щеках все не высыхали, слезы текли и текли, капали с подбородка.

Жаль было мать с отцом, до истерики, до ненависти, но и жить ведь хотелось. Анна во всем винила проклятые книги. Если бы не они, родителей не выгнали бы с работы, не вынудили переехать из города в глухую деревню и не увели бы, как преступников, неизвестно куда. Здоровье у мамы было слабое, в войну тяжело пришлось. У отца с детства туберкулез. Не зря несчастная дочь оплакивала их, навеки прощалась. Не выдержали…

С тех пор Анна никогда в жизни не хотела знать текстов и слов. Вставала в четыре утра, кормила кур, ехала в город на завод. С семи до четырех – смена. Потом домой. Летом, пока светло, нужно успеть в огороде порядок навести, птичник прибрать. Зимой хотелось скорее в тепло и чтобы через лес не идти в темноте. В выходные – хозяйство. Из редких развлечений – чай с соседкой.

С Маней они подружились еще в детстве. Та, единственная, не делала вид, что знать не знает Анюту. Звала поиграть, ждала после школы, чтобы вместе идти домой. Может, ей льстило, что подружка на два года старше. Так это приятельство между ними и перешло во взрослую жизнь. Дружбой назвать нельзя, слишком много родительских грехов приходилось Анне от всех скрывать. Но шли рука об руку не один десяток лет, помогали друг другу. И удовольствие было: одна придет, на сына-лоботряса пожалуется, мол, в школе одни тройки, Аннушка в ответ на заводское начальство поплачется – если она не семейная, так ей отпуск летом никогда не дают. И обе довольны.