– Ты куда? – голос Анны дрожал от волнения.

– Гулять!

– Поздно уже, завтра в школу.

– Нормально. Я сделала уроки.

– Верочка, – Анна схватила девочку-подростка за руку, притянула к себе, – останься, пожалуйста, мне плохо одной.

– Телевизор посмотри. Я скоро приду.

Анна знала, что значит «скоро». Стоило Вере выйти за порог, как все ее обещания сыпались прахом.

– Я тебе запрещаю! – Она сжала тоненькое запястье.

– И что ты мне сделаешь?! – Верка с силой рванула руку к себе, мать пошатнулась и выпустила ребенка.

– Ты мне обещала! Как же так?!

– Я ненадолго, через часик приду.

– Вчера говорила то же самое. И чем это кончилось?

– Я пришла.

– Когда?! Только утром! Перед соседями стыдно!

– Да при чем тут соседи?! Никому до нас дела нет. Все давно живут, как хотят, и ты так живи!

– Нельзя!

– Почему?! – Вера не понимала, что здесь не так, а Анна никогда не могла толком объяснить.

Вера сунула ножки в короткие резиновые сапоги и собралась надеть легкую куртку. И тут на Анюту словно помешательство нашло. Она подскочила к дочери и залепила со всей силы пощечину. На нежной щеке проступила красная пятерня.

В глаза Веры накатили слезы, но она даже не пошевелилась. Посмотрела на мать холодным, сверкающим как лезвие взглядом.

– Не отпущу! – Анна перепугалась этих острых безжалостных глаз.

– Кто тебя спросит?!

– Пойду за тобой, буду ходить по пятам.

– Не позорься.

– А мне все равно!

Анна торопливо влезла в калоши и натянула ватник. Встала в полной боевой готовности. Сердце заходилось в груди, как будто места ему там не хватало.

– Хорошо. – Верка стремительно прошла в глубь дома. Анюта даже не успела сообразить зачем.

Дочь вытащила из глубины шифоньера запасные ключи, потом схватила те, что висели на гвоздике у дверей. Подошла к матери вплотную, посмотрела черными волчьими глазами и толкнула ее со всей силы в грудь. Аннушка упала. Пока неуклюже возилась, обливаясь слезами и пытаясь подняться, услышала, как снаружи запирается дверь. Заметалась по дому, попыталась вылезти через окно, чтобы за Веркой бежать, но застряла – в узкую щель не пролезть. Кое-как втиснулась обратно.

Анна сидела, глядя в темноту всю ночь напролет, и слышала внутри пустой головы все те же Манины слова. Права была подруга, права. Нельзя перечеркнуть происхождение человека, а она слишком настырно желала оставаться слепой. Слишком сильную любовь питала к единственному ребенку – не замечала пагубной природы, не пыталась бороться с ней. От самой себя скрывала догадки и не подпускала тяжелых мыслей. Жить в мире иллюзий было легче, чем заглянуть правде в глаза.

Рассвет занимался понемногу. Запели первые петухи. Во дворе было по-прежнему тихо и пусто – Веры и след простыл. Не пришла она ни в разгар дня, ни вечером. Снова стало темнеть, и Анюта сходила с ума от своей беспомощности. Кричать было стыдно – кому же скажешь, что собственная дочь посадила тебя взаперти? Да и вряд ли кто-то услышит, единственное окно смотрит в лес.

Пока Веры не было дома, она не могла ни спать, ни есть. А теперь еще в голову лезли самые страшные мысли. Ее глупая девочка попала в руки к недобрым людям. И кто знает, что с ней теперь? От беспокойства Анюте стало плохо. Подскочило давление, закружилась голова. А к ночи – второй подряд без Веры – страхи усилились. Анюта не могла больше ждать. Достала топор и без труда высадила оконную раму – в одну створку, как Верке, ей было не пролезть. Окно вылетело со звоном, залаяла соседская собака. Анна не думала о себе. Не обвиняла дочь. Ей нужно было только одно – чтобы Вера оказалась жива и вернулась домой целой и невредимой. Она тяжело влезла на стул, с него шагнула на подоконник, хотела вылезти потихоньку, бежать на поиски, но оступилась и мешком рухнула вниз.

Она лежала на земле под окном дома, в котором выросла. Из живота, того самого чрева, которое приняло и выносило новую жизнь, торчал длинный, как меч, осколок стекла. Анна жалела лишь об одном – что Господь не забрал ее мгновенно, снова заставил мучиться. Как будто и без того на ее долю выпало мало страданий. Она беззвучно плакала о своих родителях, которые предали ее, позволив себя погубить, о собственной жизни. Кто останется на этой земле после нее? Будет ли продолжение? Или многострадальный род так и оборвется на Вере – беспутной девочке, дочери своего отца. Если так, все было напрасно. Анна не проклинала свою судьбу, но и благодарить перед смертью Бога за отведенное ей время уже не могла. Не было на то ни одной причины…

Если бы не Маня, обеспокоенная тем, что несколько дней не видела и не слышала соседку, неизвестно еще, сколько пришлось бы бездыханному телу лежать на сырой земле. Но приятельница не выдержала, пошла к Аннушке во двор. Долго колотила в запертую дверь, кричала. А потом на свою голову решила обойти избушку, попробовать заглянуть в окно: вроде соседи никуда не уезжали, да и не было у них ни родственников, ни друзей…

Анну всей деревней оплакали. Организовали похороны как положено. И батюшку из поселка привезли, и всех соседей на кладбище собрали. Не было только одного человека – Веры. И никто не знал, где ее искать.

Дочь Анны явилась домой только на пятые сутки. Цветущая, веселая. На пороге избы, завернувшись в ватное одеяло, сидела баба Маня. Дверь за ее спиной была открыта – Вера не сразу увидела, что замок выломан раз и навсегда.

– Нагулялась? – Маня мрачно взглянула на молодую соседку.

– Еще как! – Вера защебетала, сверкая черными глазами. – В городе так хорошо! Мы там…

– Замолчи! Идем, к матери тебя отведу.

Шестнадцатилетняя девочка с волосами цвета воронового крыла долго лежала на свежей могиле, обняв ее и прижавшись щекой к земле. Поливала рыхлый холм горячими слезами, просила прощения.

Чувствовала ее слезы Анна, крепко спящая глубоко под землей, или нет, не известно. Да и какой от этой сырости прок?

Время, время… Вечно оно утекает сквозь пальцы, сколько ни пытайся его поймать. Казалось, пройти медицинское обследование и получить заключение о возможности стать приемными родителями – сущий пустяк. Где только не говорили и не писали о том, что давно упростили все процедуры: лишь бы находились желающие усыновлять. В школе приемных родителей предупреждали, что придется потратить на бумаги всего пару недель. Только потом, задним числом, Молчанова поняла, о каких «двух неделях» шла речь – нужно было брать отпуск и заниматься исключительно походами по поликлиникам и прочим инстанциям.

Медицинские учреждения придерживались на редкость изощренных часов приема, и бегать приходилось по всей Москве. В диспансере то был нужный врач, зато не оказывалось секретаря с печатью, в поликлинике то удавалось получить направление к специалисту, но в отместку ломался флюорографический аппарат, то в удобное время принимал терапевт, но тут же выяснялось, что придется делать прививки, прежде чем идти к нему на осмотр. При этом медицинских специалистов из всех возможных проблем со здоровьем потенциальных усыновителей интересовала только одна – мнимое бесплодие супружеской пары. Олегу с Машей начинали сочувствовать. Советовали ЭКО, намекали на суррогатных матерей. Узнав, что с репродуктивными функциями полный порядок, понизив голоса до интимного шепота, просили не заниматься ерундой, просто забеременеть и родить, как делают все нормальные люди.

И только юный нарколог проявил исключительно профессиональный интерес.

– Пьете? – подозрительно сощурившись, спросил он Молчанову.

– Алкоголь? Да, бывает.

– Много?

– Нет.

– Ну, знаете, – он возмутился, – немного – понятие относительное. Сколько бокалов вина или рюмок водки в неделю?

Маша оказалась неподготовленным пациентом: в голову не пришло заранее посчитать. Да еще именно в винно-водочном эквиваленте.

– Думаю, пару раз в неделю по бокалу вина.