Как выйти к Влтаве, она поняла, еще когда ехала на такси. Близко! Не долго думая, обежала отель, нырнув в арку с огромной деревянной дверью, украшенной кованым узором, и оказалась во внутреннем дворе. Дальше – через маленький мостик к деревьям, к лужайке. Две минуты, и она уже стояла посреди острова Кампа.

Катя медленно брела в сторону реки, наслаждаясь каждым глотком по-настоящему свежего, напоенного солнцем воздуха. Так никогда не пахло в Москве посреди зимы: речкой, травой, теплом. Навстречу ей попалась стайка двухлетних малышей в надетых поверх курток желтых жилетах. Дети топали, раскачиваясь как утята, и потешно галдели. Целых три няни ласково призывали к порядку и собирали небольшую компанию в кучу – всего-то восемь ребят. Катя вспомнила прогулки в собственном детском саду за высоким железным забором. Двадцать пять человек в группе и одна-единственная воспитательница, которая только и делала, что истошно орала. Особо выдающимся хулиганам доставались еще и звонкие подзатыльники, пока никто из взрослых не видел. При родителях Вероника Петровна была, конечно, идеалом. Ласково ворковала, нежно называла детишек «Петеньками, Анечками, Ванечками». А уж к Катьке и вовсе по-доброму относилась: знала, что мать у нее работает на кухне. А туда, как говорила Ленка, «не подмажешь, не подъедешь: воспитателей много, а кормушка одна».

Обойдя нежно лепечущую стайку, Катя увидела Влтаву. Подбежала к широким каменным перилам, упала на них и замерла. Ни одна открытка в мире, ни одна фотография не могла передать того, что открылось ее глазам. Слева древней громадой возвышался Карлов мост. Впереди, за рекой, тянулись вдоль набережной старинные здания, похожие на дворцы, а рядом с ними теснились красочные домишки. Над веселыми крышами виднелись башни, шпили, купола. А внизу бурлила, ворчала, перебираясь через порог, красавица Влтава. Катя вслушивалась в ее музыку, и сердце бешено билось от счастья.

– Привет, Прага! – прошептала она.

Река всколыхнулась в ответ. Девочка, довольная, побежала дальше.

Она поднялась на Карлов мост с острова Кампа по боковой лестнице и замерла. Такой красоты она даже во сне вообразить себе не могла! По левую руку, за башней моста, виднелся Пражский град: Катя мигом узнала его по шпилям собора Святого Вита. Она повернулась направо – где-то там должен быть центр города, Староместская площадь. Глаза разбегались! В нерешительности Катя топталась на месте, не зная, куда идти.

Задумавшись, она уставилась на молодого отца, который присел рядом с ней на корточки перед маленьким сыном. Парень бережно снимал упаковку с купленных для малыша вафель. Вытащил одну бумажной салфеткой, аккуратно обернул, чтобы ребенку было удобно держать, и передал пацану. Тот, довольный, тут же вгрызся в угощение редкими, еще не до конца проклюнувшимися зубами. Отец терпеливо дождался, пока сын доест, потом парочка отряхнулась от крошек, взялась за руки и вприпрыжку понеслась вниз по мосту. Догонять маму.

Катя почувствовала острую зависть – вот бы и ей такую семью! Она всем сердцем любила бы мужа и сына. Ни разу в жизни не заорала бы, не ударила. От каждого человека можно добиться, чего угодно, добром и лаской – жаль, ее мать совсем этого не понимает. Проводив взглядом молодую семью, Катя пошла следом за ними. И только когда закончился мост, поняла, что идет в сторону Пражского града. Ну и хорошо!

Она бродила по городу до вечера, потом вернулась в отель. Чтобы добыть второй ключ от номера, разыграла перед администратором настоящую сценку: долго топталась у его стойки, вздыхала, смотрела на часы, делала вид, что ждет.

– Могу я чем-то помочь? – наконец поинтересовался портье.

– Да нет. Мы с мамой договорились встретиться здесь ровно в шесть. Ключ-то у нас один.

– Наверное, миссис Шварц задерживается. Никаких проблем!

Он наклонился, вытащил из ящика карточку, прислонил ее к загадочному аппарату и протянул Кате.

Вопрос со свободным перемещением по Праге был решен.

К пяти часам утра непроглядный мрак за окном сменился дождливым серым рассветом. Только теперь Маша почувствовала, что лежит в сплошной луже – подушка стала мокрой от слез, простыня – от талого льда, вытекшего из грелки, а пеленка – от крови. Голова налилась свинцом и гудела. Голод давно перестал ощущаться и превратился в глухую боль в глубине желудка. Зубы стучали от холода: все тело бил озноб. И еще невыносимо хотелось в туалет. Но, едва представив, какими муками грозит элементарная процедура, она заставила себя перетерпеть.

Дверь распахнулась, запечатлев на стене новую вмятину, задрожала. В палату ввалилась дородная деваха в коротеньком белом халате, из-под которого бесстыдно выглядывали толстенные белые ляжки. На каждом пухлом локте, украшенном детской ямочкой, исполинского вида медсестра держала по младенцу.

– Держи, мамаша, – пробасила она.

– Которого? – Маша замерла в растерянности: какой из двух убогих свертков, перемотанных ветхими пеленками, мог быть ее, она понятия не имела.

– Молчанова Мария Львовна?

– Я…

– Значит, этот. – Медсестра прошла в палату и, выбрав на кровати чистое пространство, ловко скинула один из свертков на одеяло. – Первое, что ли, кормление?

– Да. – Маша опасливо посмотрела на свой нищенский кулек, с невероятным трудом поднялась с койки, подошла к нему ближе и осторожно потрогала.

– У меня свои пеленки есть, – младенец, одетый в рубище, заставил сердце болезненно сжаться, – можно ребенка переодеть?

– Нет! – девица гаркнула басом. – Не положено! Бери уже давай.

– Я сейчас…

Она неловко нагнулась над безмолвным свертком и попыталась подсунуть под него ладони, чтобы поднять.

– Да не бойся! Не стеклянный, не разобьется.

– Как только вы их сразу по двое носите. – Ее пальцы дрожали под крошечным тельцем, которое от боязливых прикосновений начало вдруг двигаться и извиваться. Она испуганно отдернула руки.

– Что там, по двое! Раньше по четыре штуки носили. Да одна дурища не удержала: двоих сразу на глазах у мамаш об пол и грохнула. Насмерть. Теперь приходится по сто раз бегать туда-сюда с вашими мальцами. Не переживай, – успокоила она, взглянув на побледневшую Машу, – ту девицу давно уж уволили.

Молчанова заглянула в крохотное личико туго замотанного ребенка и вдруг представила себе, что эти почти прозрачные, в тонких фиолетовых прожилках веки больше не дрожат, а кукольный носик – аккуратный, словно фарфоровый – уже не морщится. Животный страх заставил ее содрогнуться. «Она должна жить, – лихорадочно думала Маша, – должна…»

– Ну, что застыла? – Медсестра с любопытством вглядывалась в растерянное Машино лицо. – Давай, корми!

– Чем кормить? У меня молока пока нет.

– Дай, что есть!

Медсестра удобнее перехватила второго ребенка и вышла из палаты, ухнув на прощание дверью.

Сверток лежал поперек кровати и не подавал никаких признаков жизни, а сама она не знала, как к нему подступиться. Измучившись сомнениями, Маша прилегла на свободный край и решила не трогать, пока ребенок не проснется сам.

Прошло двадцать минут. Маша начала нервничать, ей вдруг показалось, что младенец не дышит. Она поднесла согнутый в суставе мизинец к крошечному носику и ощутила слабое, едва заметное движение теплого воздуха. Девочка тоже почувствовал прикосновение мамы и начала двигать ртом, поворачивая головку из стороны в сторону, словно чего-то ища. Потом наткнулась губами на все еще поднесенный мизинец и, с силой захватив его деснами и губами, стала сосать. Маша охнула от неожиданности: хватка у грудничка оказалась решительной.

Дверь палаты снова раскрылась, и в бетонную камеру вкатили бокс.

– Ну вот, теперь можете совсем не расставаться, – довольным басом пропела все та же медсестра, плотоядно скалясь.

Замечательные по своей идее палаты «матери и дитя» очень ей нравились: заботы о детях с первого дня полностью ложились на плечи мамаш. Можно забыть и о младенцах, и о родильницах.