– Даже не сомневайтесь! До 28 дней отказник по процедуре не переводится в дом ребенка. В принципе до этого момента мы стараемся и в общую базу сведения не подавать. Понимаете?

– Не совсем…

– Ладно, не забивайте голову! Это мои проблемы.

– Но ведь нам еще направление потребуется.

– Если обо всем договоримся, вместе поедем к Томке, она оформит. Когда я берусь за дело, помогаю от начала и до конца.

– Вообще-то мы не думали… совсем маленького, – мысли Молчановой скакали, сердце бешено колотилось о ребра, – планировали кого-то постарше.

– Да что вы! – Женщина в ужасе замахала на нее руками. – Чем старше, тем хуже! Ребенок формируется до трех лет, а если в нездоровой среде, проблем не оберешься. Откуда вы знаете, что с ним в родной семье вытворяли?!

– В смысле…

– В прямом! Была у меня такая история: взяли порядочные люди пятилетнего ангелочка. А она, как увидит мужчину, тут же бежит к нему и пытается ширинку расстегнуть. Понятно, к чему ее в родной семье приучили. Стыд! Так и не смогли ничего сделать, вернули в детский дом.

Машин лоб покрылся испариной. Волна омерзения заставила содрогнуться. Ей вдруг стала противна эта ухоженная и дорого одетая женщина, которая считала себя вправе осуждать ни в чем не повинного ребенка – жертву извращенцев, место которых в тюрьме. Все в облике этой дамы, а заодно в ее горячем желании помочь, было подозрительным.

– Хорошо, – она холодно посмотрела на собеседницу, – и что от нас требуется?

– Ничего! Документы у вас уже есть. Если решитесь, передадите мне первую часть суммы, и можем начинать поиски.

– Много? Денег…

Молчанова наконец поняла, в чем дело, и удивилась собственной непроходимой глупости: должна была обо всем догадаться с первых же слов. Собеседница взяла небольшую паузу – не скрываясь, мысленно оценивала платежеспособность потенциальных клиентов: машину, одежду, часы. По выражению ее лица было видно, что она не слишком довольна результатом.

– Для вас недорого. За двадцать тысяч евро договоримся.

У Молчановой пересохло во рту. Одна пара из их группы в школе приемных родителей говорила, что уже столкнулась с таким предложением – здоровый младенец в Москве оценивался в стоимость новой иномарки. Маша сидела, распахнув глаза, как последняя дура, и не знала, как реагировать. За что и кому платить?! За то, чтобы вытащить ребенка из государственной системы, обеспечить маленькому человеку нормальную жизнь, нужно дать вот такую вот взятку?!

– Не знаю… Нам нужно подумать. – Она едва выдавила из себя эти слова.

– Конечно! Только не затягивайте. Куда вам звонить?

Маша достала из сумки визитку, нехотя протянула ее женщине. Та и не подумала в ответ оставить номер своего телефона.

– Простите, а как вас зовут? – только и спросила Молчанова.

– Алла. Я позвоню. Не тяните с решением!

– Нам нужно подумать, – повторила Молчанова как автомат.

Алла заглянула в лицо Маши и окончательно все поняла.

– Хорошо, – из ее голоса пропали и мягкость, и участие: в каждом звуке звенела сталь. – Спасибо, что подвезли. Удачи!

Она с достоинством вышла из машины – дождь стал слабее, да и до очередного государственного учреждения, в которое она опаздывала, оставалось всего несколько шагов – и, не оборачиваясь, с царственной осанкой подошла к тяжелым дверям. Сложно сказать, что в ее надменной походке показалось таким знакомым… Но Молчанова вспомнила. Пятнадцать лет назад. В роддоме, где родилась Дашка. Это была та самая Алла, которая приходила к ней, якобы заботилась, помогала, а хотела забрать ребенка…

Дыхание перехватило. Маша откинулась на спинку кресла, хватая ртом спертый воздух салона. Олег, увидев лицо жены, опустил с ее стороны стекло, схватил бледную ладонь, начал ее растирать.

– Твари, – процедил он сквозь зубы, – какие твари! Я сначала даже не понял. У тебя диктофона с собой не было?

Маша отрицательно мотнула головой.

– Судить таких надо! Сколько же дряни в этом мире развелось. Как они могут, на детях?!

– Олег, успокойся.

– Если еще раз когда-нибудь ее увижу…

– И что? – Она перевела на мужа обессиленный взгляд: – Она давным-давно в этом бизнесе. Связи в опеке, в роддоме, повсюду. Целая толпа людей этим кормится. Все схвачено.

– А дети?! Дети-то за что страдают?!

Маша закрыла глаза. Они с Олегом были одни. Кто позволит им перевернуть с головы на ноги этот мир? Кто даст разрушить прибыльную систему?

Снега навалило почти по пояс. Женщина несла к низенькому, с потрескавшимися стенами, учреждению сверток, перевязанный голубой лентой. Думала только о том, как бы попасть ногами в узкую, расчищенную лопатой тропинку и не упасть. Равновесие было не так-то просто сохранить – мало того, что ребенок на руках, так еще и на запястье болтается тяжеленный пластиковый пакет с детскими вещами. Взяла, конечно, не хотелось главного врача обижать. Но какой прок в этом личном имуществе? Все равно никто не будет следить за тем, чтобы на Аннушку надевали именно ее нарядные кофточки и ползунки – все пойдет в общий котел. Протрется, износится и ничем не будет отличаться от остальных казенных вещей.

Она потопталась на пороге, отряхнула налипший снег. Если дежурит Валентина Ивановна, ее лучше не дразнить: любит она носиться со своими полами. Моет до блеска, никто не спорит, но и чистоты требует от всех поголовно. Даже директор у ней, как маленький, на цыпочках ходит, боится наследить. Женщина улыбнулась, вспомнив, как смешно Валентина Ивановна отчитывает Ивана Семеновича. А он слушает, опустив голову. Не перечит.

Директор был на месте, ждал их.

– Проходите, милочка, – гостеприимно показал рукой на диван, – располагайтесь.

Женщина уложила Аннушку, сразу же начала разворачивать одеяло: в помещении щечки девочки сразу покрылись румянцем, было видно, как ей стало жарко.

– Вот, – она улыбнулась Ивану Семеновичу, – новенькую вам привезла.

– Что ж, – директор ласково взглянул на Аннушку, – хорошая девочка. Сколько нам?

– Позавчера исполнилось шесть месяцев.

– Родственники есть?

– Никто не объявлялся.

– А с матерью что?

– Умерла, – женщина опустила голову.

Аннушка во сне нахмурила брови и скривила губки, словно собиралась заплакать. Но ее провожатая быстро сообразила: прикоснулась к губам малышки соской. Аннушка послушно открыла ротик и стала, причмокивая, сосать пустышку. Привыкла к ней за три месяца в больнице.

– Как это случилось? – директор понизил голос, словно не хотел, чтобы девочка слышала их разговор.

– Муж. Ножом. Семьдесят два удара!

– Господи!

– Вот так. Раньше просто пили вместе, вроде никому не мешали, а потом началось: драка за дракой. Сначала Аннушка попала под горячую руку. Вовремя забрали ее у этих алкашей.

– Мать не при ней убили?

– Нет. Это уже потом. Вера покойная, мать Аннушки, продала свое наследство соседу – и дом, и землю. А мужу ничего не сказала.

– Как это так?

– Да кто же ее знает, в каком она была состоянии.

– Тогда можно было и оспорить. По закону…

– Не смешите, Иван Семенович. Кому охота связываться? На суде в два счета вынесли решение – «признать, освободить помещение». В тот же вечер муж эту Веру за то, что им жить больше негде, и прибил. Так что нет у Аннушки никого. Мать похоронили. Отец в тюрьме. Вернулся туда, откуда вышел.

– А братья, сестры?

– Есть, – лицо женщины просветлело, – помните троих мальчишечек? Хорошенькие такие. Ванечка, Коленька и Лаврушка. Их еще всех сразу Петр Егорович Верещагин усыновил.

– Помню, как же! Но в документах-то ваших «Мочалова». А у тех детей и их матери была другая фамилия.

– Правильно! Она уже потом за этого Василия Мочалова замуж вышла. На свою беду.

– Наверное, так было задумано. Уж мы-то с вами всякого насмотрелись…

– Все равно не могу привыкнуть. – Женщина тяжело вздохнула и машинально погладила Аннушку по крошечной ножке. – Каждый раз сердце кровью обливается.