– Но что мы с тобой можем сделать? Все так запутано.
– Искать. Ты как хочешь, а я не остановлюсь. Это моя гражданская позиция – нужно делать, что должно…
Еще с минуту она стояла на улице и крутила в окоченевших пальцах ледяной телефон. Когда же закончатся эти холода? На дворе конец марта, а снег и не думает таять.
Маша больше не понимала, что должно. Никаких мыслей. Она слишком устала от бесплодных попыток: самым простым было взять и обо всем забыть. Или хотя бы переложить ответственность на плечи Олега: пусть мужчина решает. Так она и сделала, взяла и написала мужу эсэмэс – «есть мальчик, 10 месяцев, если мы согласны, нужно лететь…». Прошло всего пятнадцать минут, – она успела только спуститься в буфет, заказать себе кофе – а он уже прислал ей в ответ маршрут-квитанцию. Три пассажира на утренний рейс: он, она и Дашка. Губы Молчановой расплылись в счастливой улыбке. Как же она любила в нем эту драгоценную способность самые важные решения брать на себя. Ей осталось только позвонить Вере Кузьминичне, предупредить, что завтра к полудню они будут на месте.
А ночь все перевернула с ног на голову. Маша окончательно и бесповоротно убедилась – она не хочет больше детей. Никогда в жизни! Ее единственным желанием было сделать так, чтобы и Дашка куда-нибудь исчезла – отправилась в надежное и безопасное место без права общения с внешним миром до тех пор, пока ей не исполнится хотя бы восемнадцати лет. И тогда пусть живет отдельно, без родителей, поступает как хочет.
Днем Молчанова позвонила дочери, предупредила, что рано утром – вставать нужно в пять утра – они летят знакомиться с будущим братиком. Дашка сделала вид, что все поняла, и после этого пропала. Телефон не брала, на эсэмэс не отвечала. Явилась к полуночи с запахам табака на одежде и в волосах, с глупым, надменно-высокомерным выражением лица. Словно она совершила какой-то подвиг во имя свободы человечества.
– Где ты была? – Маша изо всех сил пыталась подавить заклокотавшую в ней ярость.
– Какая тебе разница?
– Ты не понимаешь?! Элементарно не догадываешься, что мы с отцом сходим с ума от страха за твою жизнь?!
– Со мной все норм.
– Откуда нам знать?! Ты не отвечаешь на звонки! Мы уже миллион раз это обсуждали!
– Вот и хватит париться. Вы меня достали своей опекой.
Дашка попыталась пройти мимо матери, но тут Маша уловила слабый запах спиртного.
Молчанова знала, что всю жизнь будет себя за это корить, что так поступать нельзя, но в тот момент будущее больше не имело значения. Его попросту не было, потому что настоящее, несмотря на адовы усилия, разваливалось на части в ее руках. Она почувствовала, что теряет единственного ребенка.
Все в один миг откатилось назад, к нулевой точке. Олег не успел ничего сделать, он даже не понял, как это произошло. Обезумевшая, Молчанова кинулась к Дашке, схватила ее за ворот толстовки и стала трясти. В тот миг она хотела лишь одного – придушить неразумное существо, которое сама же породила на свет. Ей было невыносимо больно оттого, что она осквернила мир пришествием этого монстра, который не в состоянии сам научиться жить, зато истязает и мучает других. Злость бурлила и клокотала, заполняя до краев каждый ее сосуд, не оставила в ней ни жалости, ни здравого смысла. Конечно, она знала, что виновата во всем сама, что это ее оплошность – не так зачала, не так выносила, не так родила и воспитала, но от этого ярость, помноженная на ненависть к себе, становилась только страшнее.
– Ты меня задушишь, – прохрипела Дашка, глаза которой вмиг прояснились: в них заплясал первобытный ужас.
– Да, – Молчанова не ослабила хватку, – и на всю жизнь сяду в тюрьму! Я только этого и хочу!
Через несколько секунд она остановилась. Сама. Уползла, как побитая собака, оставив Дашку зализывать раны. Олег тут же бросился к дочери. Краем глаза Маша успела заметить, что испуганная девочка даже не думает отталкивать отца – позволяет ему осматривать шею, на которой четко обозначился тонкий красный след от жесткого ворота.
До утра в доме никто не сомкнул глаз. Молчанова сидела, уставившись в одну точку: ее раздирала на части такая острая смесь боли и стыда, что это чувство было не совместимо с жизнью. Она хотела лишь одного – умереть. Нет смысла ехать куда-то – в ее жизни никогда больше не будет детей. Она сама ничем не лучше тех родителей, которые издеваются над своими чадами и лишаются за это родительских прав.
Но когда время пришло, Олег молча вошел в комнату и строго посмотрел на жену. Она не посмела возразить: послушно поднялась, стала собирать сумку. Также безмолвно на другом этаже Дашка складывала в рюкзак свои вещи. Ни по дороге в аэропорт, ни в самолете они не сказали друг другу ни единого слова. Олег сидел между ними, словно телохранитель и арбитр: ни на секунду не ослаблял своего внимания. Маша видела, что он не осуждает ее за ночной срыв, понимает чувства жены, но, повторись это когда-нибудь вновь, уже не простит. Она останется одна.
Незнакомый город встретил проливным дождем. Из аэропорта они взяли такси, доехали до нужной улицы, после чего водитель долго плутал по разбитым дворам в поисках здания опеки – старого двухэтажного барака. Наконец нашлось и оно. Развороченный асфальт перед входом, щербатые ступени и растрескавшийся от времени кафельный пол. Дверь в кабинет была открыта, но обе сотрудницы оказались заняты: каждая беседовала со своим посетителем. Маша опустилась на старый диван напротив двери. Дашка пристроилась на противоположном подлокотнике, подальше от матери, а Олег стал мерить шагами темный коридор, старательно не выпуская из виду дочь и жену.
Молчанова сидела без движения, прикрыв глаза. Она не могла думать ни о чем, кроме собственной семьи. Ее мир снова стал призрачным, шатким. Он не был опорой ни для нее самой, ни для Даши, ни для Олега, а значит, не мог оказаться подходящим убежищем для маленького человека. Как можно брать пассажира на борт тонущего корабля? Как можно звать в дом гостя, когда крыша сотрясается и стены ходят ходуном от мощных подземных толчков?
– Вы ко мне? Проходите!
Полная миловидная женщина проводила посетителя, немолодую даму, до двери и теперь с интересом смотрела на Машу, Олега и их дочь. В проницательных карих глазах читалось недоумение.
– Вы Вера Кузьминична? – Молчанова тяжело поднялась с дивана.
– Да.
– Тогда к вам. Моя фамилия Молчанова, мы из Москвы. Вчера созванивались с вами по поводу десятимесячного мальчика.
– Ой, что же вы сразу не сказали?! – И без того круглое лицо расплылось в солнечной улыбке: женщина нашла объяснение мрачному виду гостей. – Устали с дороги? Не спали, наверное, всю ночь? Давайте кофейку!
Сопротивляться было бесполезно. Как Маша ни отбивалась, а Вера Кузьминична, радушная хозяйка, тут же поставила чайник, достала из нижнего ящика стола три чистые кружки. Извлекла откуда-то банку кофе, миску с печеньем.
– Вы пока чуть-чуть отдохнете, – она говорила, не умолкая ни на секунду, – а я вам все расскажу. Вот, держите чашку.
– Спасибо.
– Мальчик замечательный. Зовут Андрюшей, родился в Москве. Представляете?
– Надо же, – Молчанова покачала головой: разделить энтузиазм Веры Кузьминичны она сейчас не могла. Ей было все равно, что это за ребенок и где он изволил появиться на свет.
– Там его определили в детское учреждение, а потом устроили в приемную семью.
– Как же он в вашем городе оказался? – Молчанова профессионально на автомате поддерживала разговор.
– Очень странная история, вы правы! Его новые родители родом из этих мест, выросли здесь, выучились. А лет десять назад в Москву переехали, какой-то там бизнес открыли. Только в последнее время у них с этим не заладилось.
– Почему?
– Кто же его знает, – Вера Кузьминична тяжело вздохнула. – В общем, накрылся их бизнес. И они набрали детей ради денег: за каждого по договору о приемной семье ежемесячно платят приличную сумму. Думали, вернутся в свой город, дом у них тут неплохой остался, будут жить – не тужить на детские деньги. Но малыши-то оказались непростыми. Они и с одним не смогли бы справиться, не то что с семерыми!
