Он пошел дальше вброд, раздвигая льдины руками. У самого берега лед был целым. Он выбрался на кромку, поднялся на берег и побежал. Но очень скоро одежда стала тесной, она сделалась твердой и негнущейся. Потом она начала ломаться, резала тело, словно десятки лезвий безопасной бритвы.

Он бежал, высоко вскидывая ноги, размахивая руками. Он делал лишние движения, чтобы согреться, но согреться уже не мог.

И вдруг Тарасюк споткнулся. Он чуть не упал и машинально посмотрел, на что он споткнулся.

Тарасюк увидел труп немца с примерзшими к земле длинными светлыми волосами, с запрокинутым лицом, и в орбитах лежали круглые льдины, похожие на очки.

Тарасюк подумал: «Где-то я видел этого немца», но где — вспомнить не мог.

И вдруг вспомнил. И он не поверил, что это так. Разве мало немцев валяется в степи! Это не тот немец. Это другой немец.

Он стал озираться и с ужасом убедился, что это тот самый немец.

Тогда он побежал обратно. Он бежал, и одежда его трещала.

Теперь он не пытался перебраться по льду. Он бросился в воду. И странно, вода показалась теплее. Он расталкивал лед и шел в воде. И он брел по дымящейся, как кипяток, воде, хотя она была такая студеная, что и рыба мерзла бы от холода.

Он выбрался на берег и снова побежал.

Скоро он перестал чувствовать, что тело его режет, словно десятками лезвий безопасной бритвы.

В землянку пункта сбора донесений вошел человек и упал, стукнувшись о землю так, словно он железный.

И действительно, когда разрезали на нем одежду, она была твердая, как железо.

Его переодели, во что могли, и привели в чувство.

И очень скоро над рекой полетели стаи тяжелых снарядов. Они летели со звоном, летели, как зрячие, падали на немецкие пушки и разрывались. Стая за стаей, залп за залпом.

А потом в землянку пункта сбора донесений пришел майор Курбатов и сказал:

— Где тут товарищ Тарасюк?

— Я, — сказал Тарасюк.

— Вы еще что-нибудь можете? — спросил майор.

— Могу, — сказал Тарасюк.

— И снова сможете? — спросил майор.

— И снова смогу, — сказал Тарасюк.

— Рацию им надо доставить. Разбили у них рацию.

— Есть доставить рацию, — сказал Тарасюк.

Он поправил плечевые ремни рации, надел ее на себя вышел из землянки.

Пурга улеглась. Воздух был прозрачным. Река была тихой. Разбитый лед спаялся. И вода больше не дымилась.

Тарасюк ступил на лед. Лед его выдержал. Он шагал с льдины на льдину, и лед только кряхтел, но не ломался. У самого берега Тарасюк поспешил и попал в воду.

Потом он выбрался на берег и пошел по степи.

Скоро он добрался до того места, где лежал убитый немец. Тарасюк посмотрел на его запрокинутое лицо, на круглые льдинки в орбитах и подумал: «Плакал, наверно, перед смертью».

Потом Тарасюк сдал рацию командиру и получил приказ отдыхать.

И вот он пришел в землянку, где раньше жили немцы, и его встретили бойцы его отделения. А как они его встретили, я уже рассказал.

Сейчас Тарасюк спит. Бойцы сидят вокруг него молча, и, хотя хочется поиграть в козла, они не играют, потому что стук костей будет мешать спящему. Правда, можно играть без стука, но без стука какая же это игра!

Дверь землянки распахнулась. На пороге Липатов. Он громко и радостно сказал:

— Орлы, про Тарасюка слышали?

— Тише, Тарасюк спит. Понятно?

Липатов подмигнул бойцам, кивнул на спящего и потом осторожно уселся на нары.

— Будьте уверены, — сказал один боец.

— Глазное — совесть имей, а она себя рано или поздно покажет, — сказал другой.

— Довольно вам, — грубо сказал самый грубый человек в отделении — Чумаков, — спит же человек!

1943

Кавалер ордена Славы

Пятнадцать бойцов и офицеров стояли во дворе, выстроившись в одну шеренгу. Начищенные трофейной ваксой сапоги и ботинки ярко блестели. А на лицах было такое напряженное и строгое выражение, какое бывает только перед атакой.

Полковник Бобров брал из рук адъютанта белую коробочку, вынимал из нее сияющий орден или медаль и прикреплял на грудь героя.

Что полковник говорил при этом, было плохо слышно. Деревенские ребятишки, собравшиеся возле плетня, как только полковник пожимал награжденному руку, начинали кричать «ура» и хлопать в ладоши.

Двор, где происходило награждение, был завален щебнем, битыми кизячными кирпичами, усыпан стреляными гильзами, а на огороде лежали убитые, еще не убранные после боя немецкие пулеметчики.

Конечно, когда в Кремле вручают ордена, там все торжественнее. Но, думается, где бы ни получал человек орден, волнение его будет одинаково сильным, а чувство восторга ничуть не меньшим.

Когда полковник подошел со звездой ордена Славы к одному из бойцов, я увидел, как побледнел тот и на шее его вспухли вены. И когда полковник прикрепил к гимнастерке бойца орден, — вместо того чтобы отчетливым, бодрым голосом сказать: «Служу Советскому Союзу», солдат этот, низко склонив голову, вдруг резко повернулся, прижал ладони к лицу и побрел в сторону, спотыкаясь, как слепой.

Я слышал, как полковник Бобров делал строжайшее внушение офицерам, входившим в его блиндаж на наблюдательном пункте, только за то, что фуражка была откинута на затылок или звездочка находилась не строго перпендикулярно переносице, хотя для того, чтобы попасть на НП, приходилось ползти метров двести буквально на локтях: мины шлепались здесь так часто, что, когда человек полз, под руками и ногами его звенели камень и осколки, и неизвестно, чего здесь было больше — камней или осколков.

А тут полковник бровью не двинул, глазом не покосил. Взяв очередной орден у адъютанта, он вручил его следующему герою, словно ничего не случилось, сиплым веселым голосом произнес слова поздравления с высокой наградой.

Не только награждаемые, но даже мальчишки, стоявшие у плетня, почувствовали все благородство и такт полковника, и они тоже сделали вид, что ничего не заметили.

Только маленькая встревоженная девочка, догнав спотыкающегося бойца, спросила его испуганно и нежно:

— Дяденька, може, вы испить хочете, так дойдемте до моей хаты.

Торжество кончилось. Я спросил полковника, знает ли он того бойца, который так взволновался при вручении награды. Полковник обиделся и сказал:

— Я всех хороших солдат знаю. Что я — первый год ими командую? Сколько земли вместе прошли.

И, став снисходительнее, он объяснил, оставаясь все-таки сердитым: это солдат высокого класса, мастер-радист.

— Только вот у него сложение слабоватое!

— А зачем ему сложение? Он головой работает, как Эдисон. Познакомьтесь, советую.

И вот мы сидим в траншее, накрывшись плащ-палаткой, а сержант, кавалер ордена Славы второй степени Владимир Антонович Логостев, при свете электрического фонаря кисточками и тряпочками чистит от набившейся пыли механизмы рации, что стоит на дне траншеи на разостланной шинели.

Логостев — радист. С рацией на плечах и с автоматом в руках он следует всюду за начальником артиллерии — гвардии подполковником Пименовым. Примостившись где-нибудь на гребне высоты или на скате ее, он посылает в эфир приказания батареям, какие отдает, подполковник Пименов.

Подполковника Пименова отличает страстное любопытство ко всему тому, что творится в расположении противника. Поэтому он идет туда, куда идти очень опасно, но откуда зато очень хорошо видно.

Правда, Пименова сопровождают также линейные связисты. Но там, где работает Пименов, много огня и осколки слишком часто рубят проволочную связь.

Пименов предпочитает эфир: ведь как по эфиру ни бей, радиоволну не испортишь.

Сидя на наблюдательном пункте, пощелкивая линейкой после каждого залпа немецких орудий, Пименов отвечает на немецкие снаряды артиллерийским ударом такой точности, что немцы, ошалев, начинают переносить огонь по всем подозрительным возвышенностям, где, по их мнению, может сидеть этот беспощадный русский корректировщик.