В упорных боях с 21 по 25 октября белые были разбиты и отброшены к эстонской границе.

Красногвардейский отряд им. Карла Маркса, покинув ненужные теперь окопы, расположился на временный отдых.

Отряд сильно поредел, а все оставшиеся в живых носили на себе страшные следы тяжелых битв.

Двор обсерватории был устлан сеном, на нем вповалку спали измученные бойцы. У Григорьева на правом глазу чернела повязка, забинтованная рука висела на ремне. Мучимый лихорадкой, он баюкал ее, как младенца, сидя на крыльце в накинутой на плечо трофейной шинели.

В высоком чистом небе вздрагивали звезды. Григорьев глядел на небо и искал сиротливым глазом среди трепетно пылающих планет звезду, которая еще не имеет названия.

На крыше обсерватории возились люди; они осторожно освобождали прозрачный купол от тяжелых мешков земли.

Из флигеля вышел профессор Стрижевский; зябко кутаясь и шаркая ногами, он осторожно шел по двору, заваленному спящими людьми.

— Товарищ профессор! — окликнул его слабо Григорьев. С трудом поднявшись навстречу, он спросил, протягивая руку: — Ну как, нашли звезду-то?

— Ах, это вы, голубчик? — наклонился к нему профессор и вдруг воскликнул — Боже мой, что у вас с глазом?

— Уполовинили, — объяснил Григорьев и добавил: — Ну ничего, зато вы за меня теперь в оба посмотрите.

Потом, вытянув руки по швам и подняв подбородок, он попросил застенчиво:

— Товарищ профессор, разрешите поглядеть?

— Ах, прошу вас, пожалуйста, — засуетился обрадованный астроном.

— А ребятам тоже можно? — взволнованно спросил Григорьев.

— Но они же спят.

— Для такого дела… — И Григорьев зычно крикнул: — Кто желает звезды смотреть, вставай!

Сев на высокий металлический табурет, Григорьев припал единственным глазом к рефрактору. В таинственной тишине обсерватории он слушал рассказ профессора о величавой жизни вселенной. Небесный океан раскрывал перед ним свои глубины.

А на улице, в холодной ночи, выстроились кашлявшие, продрогшие бойцы, чтобы увидеть далекое небо вблизи.

Вспыхивали и гасли огоньки папирос, люди шутили хриплыми голосами, толкались, пробуя согреться.

Но, входя в помещение обсерватории, движимые каким- то инстинктом, они почтительно снимали фуражки.

Выходившего из обсерватории человека охватывало великое волнение от виденного, хотелось молчать и думать, и уже никто снова не помышлял о сне.

1938

Дивный

Поезд мчался по бесконечному саду. Лужи блистали в зеленой траве. Деревья махали вслед ветвями в цветочном одеянии.

Поезд остановился у крошечного полустанка, нагретого солнцем. В купе вошел опрятный старичок в брезентовом пальто, в военной фуражке.

Он занял нижнюю полку, распаковал фанерный чемодан, вынул оттуда яйца, хлеб, соль в коробочке из-под вазелина. Стал есть. Он открывал рот и отдувался. Заметив, что на него смотрят, старик улыбнулся:

— Хоть пальцем заталкивай, не лезет всухомятку. А ведь с утра ни маковой росинки.

Он запрокинул голову и стал пить прямо из чайника.

В окне мелькали телеграфные столбы.

Старик утолил жажду и огляделся. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Он дождался, пока сидевший напротив него белобрысый юноша съел свой бутерброд, и спросил:

— Вы в гражданской войне не участвовали?.. То-то, вижу, не пришлось, молоды, значит.

Старик вытер усы и полез в карман. Из бумажника он вынул изношенную картинку, изображавшую белую лошадь.

Бережно расправляя ее на коленях, он произнес, нежно улыбаясь:

— Дивный это. Может, слыхали? От Дикого и Виллы— драгоценных кровей покойник был. Теперь семя его, рассоренное по здешним степям, ищу по самого Семена Михайловича приказу. С ним, с Буденным, мы вместе у коннозаводчиков батрачили, вместе на войне бедовали. А после он меня на конзаводы послал. Обезлошадела страна. Так я вроде лошадиного Мичурина. Со всей страны лошадей собирал. А Семен Михайлович учиться послал. Это под пятьдесят — учиться! И сейчас я в чине конского доктора нахожусь. Катаю по здешним степям, ищу следов Дивного.

Тимофей Слободкин, боец 3-го эскадрона 6-й кавдивизии, отбил в атаке сказочного коня. По неписанному уставу Первой конной лошадь убитого врага переходила бойцу в собственность.

Чистокровный, араб, с розовыми, нежными губами, вздрагивал и оседал на своих тонких ногах.

Восхищенные бойцы толпились вокруг коня и глядели на него влюбленными глазами.

Слободкин степенно говорил:

— Такому коню цена одна — нету цены, бесценный конь.

На лоснящемся черным лаком жеребце подъехал комбриг. Он сидел в бурке, как в шатре. Чеченская шашка в облупленных ножнах прижималась к его ноге.

— Что за базар, товарищи? — спросил комбриг, приподнимаясь на стременах.

Взгляд комбрига упал на араба.

Он стал предлагать Слободкину за коня все, что имел.

Тимофей Слободкин отказался. Он твердо взглянул в глаза комбригу, вытянул руки по швам, вобрал живот и объявил:

— Этого коня я товарищу Ленину назначаю.

Комбриг выпрямился перед бойцом и взял под козырек.

Бойцы, взволнованные этой сценой, стали кричать «ура», а боец 4-го эскадрона Рамишвили восторженно выпалил из нагана.

Утром Слободкин получил мандаты на себя и на лошадь. Попрощавшись с бойцами, он пошел к коновязи за жеребцом.

Война разорила человечьи гнезда.

В опустошенных деревнях гнил на корню хлеб, люди умирали с голоду.

Тимофей Слободкин пробирался со своим драгоценным конем к узловой станции. Он боялся населенных пунктов, боялся проселочных дорог.

Тимофей вымазал коня навозом и грязью, чтобы блистательный вид его не привлек завистливых глаз. Бешеное степное солнце испепелило траву, зелень. И конь голодал. Унижаясь, Тимофей менял свою одежду на овес и сено.

Лошадь и человек являли собой жалкое и страшное зрелище. Слободкину вскоре не на что было выменивать фураж, и он начал побираться.

Крестьяне угадывали в измученном жеребце добрую породу и изредка соглашались накормить его, если Тимофей давал жеребца покрыть чахлую и шелудивую деревенскую клячу.

— Он еще молодой! — мучился Слободкин. — Ему нельзя, он сдохнет от этого.

Тимофей плакал, когда ему приводили обратно жеребца, изможденного и дрожащего, и совали в руки глиняную буханку хлеба или мешок гнилого овса.

Тимофей упорно пробивался вперед.

Жеребец, натягивая повод, склонял голову к мерзлым проволочным кустам и жевал их, стеная от голода.

Слободкин напоролся на казачий разъезд. Закричав, он ударил жеребца, и гордое животное рванулось.

Сзади хлестали выстрелы.

Со станции спешили навстречу конные красноармейцы.

Вытирая рассеченное лицо, Тимофей отдал рапорт комиссару вокзала.

— Будет вагон, товарищ, — сказал комиссар, возвращая мандаты. — А на коня взглянуть можно?

— Его покормить, почистить нужно, не в форме конь, замучился. Месяц блуждали, — суетился Слободкин, забегая вперед.

Они вышли на улицу.

Жеребец, даже измученный, грязный, был прекрасен.

— Дивный, — нежно позвал Тимофей.

Конь сделал несколько шагов и стал опускаться на колени; он пробовал поднять свою голову с вдумчивыми глазами, но она падала. Глаза его меркли.

Тимофей кинулся на землю, начал дуть жеребцу в ноздри, но тело лошади замирало.

Комиссар вокзала, сняв фуражку, стоял над мертвой лошадью и над бьющимся на земле человеком…

Старик кончил свой рассказ, закурил и поглядел на расписание:

— Через пятнадцать минут будем проезжать, где Дивного убили. — Глядя в черное окно, украшенное сияющими огнями, добавил: — Теперь я, значит, по тем местам, где Слободкин с конем проходил, ищу следов Дивного.

— Ну, и нашли?