В воронке от стапятидесятидвухмиллиметрового снаряда он нашел раненого нашего бойца Усеина Чаляпова.

Яропольцев был сильно удивлен. Как это так: наш боец — и вдруг кричит!

Но увидев, что голода Чаляпова в крови, Яропольцев осторожно положил его голову к себе на колени и стал бинтовать.

Чаляпов открыл глаза, посмотрел на Яропольцева равнодушно и сказал:

— Ты мне голову не бинтуй. Она у меня не болит. Это я ушибся, когда падал.

Тогда Яропольцев сказал:

— Зачем же ты лежишь тогда, как раненый, если только ушибся, и еще воешь, как немец? — И ядовито добавил. — Ну, сколько же ты фрицев убил, пока не ушибся?

— Нисколько, — спокойно сказал Чаляпов.

— Это почему же? — спросил Яропольцев.

Чаляпов протянул руку и осторожным движением поднял на животе мокрую гимнастерку. Яропольцев увидел рану и отвернулся. Чаляпов опустил подол гимнастерки.

Яропольцев сказал:

— Это ничего, это заживет.

Чаляпов прислушался и сказал решительно:

— Отойди, пожалуйста.

— Зачем?

— Будь другом, — сказал Чаляпов.

Яропольцев удивился его просьбе, но понимал, что этого раненого нельзя волочить по земле на плащ- палатке, а нужно нести осторожно вдвоем, и, наложив повязку на грудь и живот Чаляпова, он оставил его, и пошел искать помощи. Но не успел Яропольцев отойти, как снова услышал стоны Чаляпова. В нерешительности Яропольцев остановился. Подумав, что Чаляпов стонет для того, чтобы он не потерял его, крикнул:

— Ты не шуми, а то немцы зарежут. Я место заприметил. Полный порядок! — И отправился на поиски санитара.

Когда Яропольцев с санитаром Дудником шагали к тому месту, где лежал Чаляпов, они услышали выстрел, хриплый стон. Потом все смолкло.

Падая в щели, наполненные водой, выбираясь, они бежали напрямик к тому месту, где лежал раненый.

И вот что они увидели.

Чаляпов сидел, опираясь руками о землю, короткий нож лежал у него на коленях, а рядом, уткнувшись лицом в землю, лежал долговязый немец. Другой, скорчившись, держась руками за горло, полз в сторону.

Медленно подняв глаза на Яропольцева, с трудом ворочая языком, Чаляпов сказал:

— Ты думал, товарищ, что я стонал, как женщина, потому что мне было больно и страшно? Нет. Я немца звал. — И, опускаясь на землю, он прошептал: — Теперь неси меня, пожалуйста, осторожно и с почетом. Теперь мне не стыдно, что я раненый…

Заканчивая свой рассказ, Яропольцев пытливо следил за выражением моего лица, и, заметив что-то такое в нем, что ему не понравилось, он живо приподнялся и, облокотившись на подушку, сурово сказал:

— Я в газете читал, как боец безоружный немцу горло перегрыз. И скажу я вам: я бы того бойца в губы поцеловал после этого, как брата. Вот какая моя точка зрения. — Потом, успокоившись, он снова улегся на подушки и, вытягивая свои натруженные руки поверх одеяла, продолжая беспокойно перебирать пальцами, тихо добавил: — Если вы любитель всяких происшествий, так я вам напомню про один случай, который в газете был обрисован. Один чабан был застигнут в горах бураном. Снег, ветер. Все овцы его должны были погибнуть. Но не такой он был человек, этот чабан. Он слабых овец на руках, как детей, нес, когда они падали, а на ночь чекмень и шубу с себя снимал и с жалостью накрывал маток. В снегу проходы вытаптывал километров на пять, чтобы овцы проходили. Четверо суток во рту куска хлеба не было. А ни одного ягненка не зарезал. И когда пригнал он свою отару в затишек, он ни одной овцы не потерял. Его правительство за это медалью «За трудовую доблесть» наградило. А теперь этот хорошей души чабан «За боевые» получит, а то и орден.

— Это был Чаляпов?

— Понятно. А то зачем рассказывать!

Яропольцев поднял руку и погладил свои гвардейские тощие усы, так мало идущие к его угловатому, сильному и твердому лицу.

1942

Григорий Кисляков

Ночью они спустились сюда на черных квадратных парашютах.

Поверх меховых комбинезонов на них были надеты белые, матерчатые. На головы накинуты белые капюшоны, стянутые на лбу шнурками, как у бедуинов.

Белые валенки, белые перчатки. Только загорелые лица выделялись ореховыми пятнами на белом снежном поле.

Закопав в снег парашюты, Кисляков, огромный, широкоплечий, угрюмый человек, указал на пищевые мешки и сказал:

— Может, подзаправимся, Сурин, чего с собой тяжесть таскать?

Сурин, маленький, подвижной, с темными веселыми глазами, ласково ответил:

— Ты, Гриша, еще и мой мешочек понесешь. Ты здоровый.

Кисляков печально вздохнул и, легко взвалив мешки на спину, пошел вслед за Суриным, глубоко проваливаясь в снег.

У Сурина было задание минировать дорогу отступающим немецким частям, у Кислякова — уничтожить транспорт с горючим.

На рассвете они выбрались на шоссе в том месте, где дорога разветвлялась. На шоссе были вбиты колья, и на них были прибиты дощечки с немецкими надписями:

«Осторожно, мины!»

Сурин прочел надпись, задумался, потом приказал Кислякову:

— Гриша, вытягивай столбы, живо!

Кисляков стал послушно вырывать столбы из окаменевшей почвы и складывать их в кучу.

Потом Сурин велел ему вбить эти столбы с надписями в развилки дороги. Кисляков это проделал. Уже в лесу он равнодушно спросил:

— Ты для чего это, Сурин, сделал? Для смеха?

— Гриша, — печально сказал Сурин, — почему ты такой ограниченный человек?

— Всякие люди бывают, — честно сознался Кисляков.

Сурин сказал:

— Вот, детка, слушай. Шоссе минировано, согласно надписи?

— Минировано, — согласился Кисляков.

— А объезды?

— Объезды не минированы, — покорно повторил Кисляков.

— От перемены места надписи обстановка изменится?

Кисляков задумался и сердито сказал:

— Понятно. С тобой в шашки не сыграешь: обжулишь.

— А ты как думал! — гордо подтвердил Сурин.

Простившись с Суриным, Кисляков ушел дальше на запад. Сурин остался в лесу проследить за успехом своего замысла с минной ловушкой.

Ночью со стороны шоссе раздался ряд громких взрывов, и красные столбы пламени поднялись в небо.

Сурин выполз из ямы, выкопанной им в овраге. Попрыгал, чтобы согреться, прислушался и снова залез в свою берлогу.

…На следующий день к вечеру явился Кисляков. Сурин, вглядываясь в окровавленное лицо Кислякова, тревожно спросил:

— Не сильно ранили?

— Не-ет, — сказал Кисляков. — Есть хочу.

Закусывая, Кисляков рассказал:

— Ну, шел и шел. Смотрю — мотоциклист едет. Вышел на дорогу, поднял руку. Он остановился. Сел я вместо него на мотоцикл и поехал. Увидел цистерны, восемь штук идут. Ну, я пулемет направо, гранаты за пояс. Газ. И по колонне, на ходу, из пулемета. А гранатой — под машины. Так и прочесал.

— А ранили где?

— Нигде. Это я сам. Увидел — трое по шоссе шагают. Ну, я на них с ходу.

Потом они снова шли лесом.

Сурин, размахивая руками, говорил:

— Почему ты, Григорий, такой несообразительный, тупой человек? Прешь на рожон — и только.

Кисляков угрюмо слушал его, потом сказал:

— Эти места, где немцы сейчас, — мои родные.

— Ну и что?

— А то, что я сейчас смекалкой заниматься не могу. Об этом и командир знает.

Дальше они шли молча. Белые деревья роняли на белый снег легкие голубоватые тени. И воздух звенел от шагов, как огромный стеклянный колокол.

Остановившись закурить, Кисляков неожиданно грубым голосом сказал:

— Неделю тому назад я сюда в разведку прыгал. Собрал ценнейшие сведения. Пробирался назад все на животе. И вот в овраг, за кладбищем, где я отдыхал, немцы человека вывели. Они его не стреляли. Они ему руки и ноги сначала прикладами ломали. А я сидел в рощице и смотрел. Не имел я права себя проявлять. Сведения ценнее наших обеих, с моим батькой, жизней были.