Король ни словом не упомянул о деле, приведшем сюда архиепископа, но после обеда, когда его величество, по обыкновению, направлялся соснуть, он кивком подозвал к себе Рочестера. Услав из спальни камердинера Джибба, его величество не только показал Рочестеру адресованное архиепископу послание, но и рассказал о том, что прелат настаивает на возобновлении слушаний.

– Строптивость, как я сумел заметить, – заявил король, – является основной чертой церковников. Они упорно придерживаются той линии поведения, которую подсказывает им закостеневший в догмах разум, и не обращают ни малейшего внимания на то, какой хаос могут вызвать их поступки. Выполнив то, что они считают своим долгом, они со спокойной совестью укладываются почивать, а в это время полмира корчится от бессонницы.

Но его светлость не слушал рассуждений короля – на его чистом, благородном лице был написан испуг. Он думал лишь о том, о чем говорилось в письме.

– И вы дадите согласие, сир? – наконец воскликнул он,

– Согласие? Да ты понимаешь, чем это грозит? Ядовитый язык этого человека уже чуть было не разрушил все мои усилия. Меня и так критикуют все, кому не лень, так неужели же я позволю какому-то невежде играть на руку критиканам? Я – позволю? Конечно же, нет. Но его преосвященство архиепископ Кентерберийский настаивает, и если я откажу, последствия для меня будут еще хуже. Да ты хоть понимаешь, в какое затруднительное положение мы попали из-за твоего милого дружка? В какой же несчастливый миг тебе пришло в голову сделать его своим секретарем! Черт побери! Да он одним ударом собирается разрушить твое счастье и запятнать мою честь!

Щеки короля горели. Он утратил привычную простоватость, вылупленные глаза его пылали гневом.

Но даже сейчас Рочестер пытался защитить своего несчастного друга – совесть его светлости была нечиста, он понимал, что на долю Овербери выпали страдания незаслуженные и что это письмо, пожалуй, последняя попытка защитить себя, ибо Овербери явно предвидел худшее. Рочестер старался объяснить это королю, подкрепляя слова энергичными жестами, но его величество разгневался еще сильнее – в нем вновь заговорила ревность.

– Так ты и теперь его защищаешь?! – прорычал он. – Как ты смеешь, ведь он угрожает твоему будущему, он хочет надсмеяться над моими философскими изысканиями о расторжении браков! Боже правый, Робби, что это между вами за любовь такая?!

– Это не любовь, это старая дружба, – твердо ответил его светлость. – А я всегда был и, надеюсь, останусь преданным другом.

– Другом?! Этот худший из людей – твой друг? – Король брызгал слюной, но затем сменил гневный тон на саркастический. – Тогда что ж, я разрешу ему предстать перед комиссией, если ты такой преданный друг.

– Нет, нет! Богом заклинаю, не надо!

– Рад, что ты не до конца потерял разум. Тогда посоветуй, как мне поступить. Как сделать так, чтобы я не нарушил данного архиепископу слова?

– А ваше величество уже дали слово?!

– Робин, ты что, от страха совсем мозги потерял?! Черт тебя побери! Как я мог не пообещать? Я должен был дать слово! Надо сделать так, чтобы я не мог его сдержать, понятно? Вот теперь и скажи, как мне поступить?

В другое время, когда бы он не был так встревожен и растерян, его светлость понял бы, что король задает вопрос неспроста, что в королевской голове уже созрело какое-то решение, и нужно только, чтобы Рочестер высказал вслух то, на что подталкивал его король. Но сейчас Рочестер ничего не понимал.

Наморщив лоб, уставившись в землю, его светлость произнес:

– Над этим надо подумать.

Во взоре короля мелькнуло разочарование, он сухо произнес:

– Совершенно верно! Совершенно верно, над этим надо подумать. И если я желаю сохранить свое достоинство, а ты хочешь жениться на Фрэнсис Говард, ответ должен быть найден.

Король встал, проковылял к кушетке, которую Джибб всегда готовил для дневного сна, и уже другим тоном и чуть ли не зевая произнес:

– Иди, оставь меня теперь.

На следующее утро король приказал Рочестеру сопровождать его в Виндзор – его величество собирался пробыть там до окончания работы комиссии, заседавшей во дворце Лэмбет.

Его светлость подумал, что хорошо бы навестить Овербери. Может, удастся умолить, упросить его? Может, напомнив о прежней дружбе и пообещав много хорошего в будущем, удастся заставить сэра Томаса отказаться от мести? Потому что, если даже обещанные Овербери улики и не изменят хода дела, скандал все равно поднимется такой, что брак Рочестера с леди Эссекс станет невозможным. Однако в Тауэр его светлость так и не поехал…

Неудивительно, что первые три дня в Виндзоре его светлость пребывал в тоске и раздумьях. Он не решался возвращаться к этому вопросу в разговорах с королем, а его величество, как ни странно, тоже больше об этом не заговаривал. Напротив, его величество вел себя так, будто ничего особенного не произошло и его ничто не заботит.

А потом, на третий день, пришло известие, которое изменило течение событий и окончательно решило неприятный вопрос.

Сэр Томас Овербери скончался.

Он скончался в Тауэре от болезни, которая, как теперь выяснилось, терзала его уже несколько месяцев.

Так написал его величеству лорд-хранитель печати.

Нортгемптон прислал короткую записку и лорду Рочестеру. В ней он сообщал, что, несмотря на суровые условия заключения, для здоровья сэра Овербери было сделано все возможное и что в прошлый вторник его даже посетил личный врач короля сэр Теодор Майерн. Сэр Джон Лидкот видел тело, расследование состоялось, после чего покойный был предан земле.

Его величество послал за Рочестером. Король не делал секрета из своей радости – этот тип «откинулся» как нельзя более вовремя, всего за двадцать четыре часа до того, как он должен был предстать перед комиссией. Так что расторжение брака теперь дело решенное.

Однако Рочестер не разделял монаршей радости. Никакие доводы не могли отвлечь его от мрачных раздумий: он все время помнил о той ужасной обители, в которой принял конец его старый друг. Совесть его светлости была растревожена, он вспоминал былую дружбу, былые надежды, которые они друг на друга возлагали, ту щедрость ума и таланта, которой одарял его сэр Томас, и думал об ужасной судьбе, которая повергла его в узилище.

Он даже в какой-то степени считал себя виновником смерти сэра Томаса, ибо именно из-за его, Рочестера, двоедушия Овербери попал в темницу. Конечно, во многом, что с ним случилось, сэр Томас сам виноват – к чему было проявлять такую строптивость? Но эта мысль не помогала Рочестеру: для человека великодушного горести, которые ему причиняют, – ничто по сравнению со страданиями, которые может причинить он сам. А Робин Карр, при всех своих недостатках, был человеком великодушным до такой степени, что это стало его основной слабостью.

Злобный смешок короля, когда тот объявил Робину, что мать-природа очень вовремя позаботилась о противнике, вселил в сердце Рочестера истинный ужас.

«Вовремя…» Это слово занозой засело в душе его светлости. Да, конечно, смерть сэра Томаса накануне слушания в комиссии была действительно своевременной. Необычайно своевременной. Подозрительно своевременной. Рочестер вздрогнул, и мысли его потекли по новому руслу.

Они сидели вдвоем с королем. Его величество развалился в кресле, небрежно прикрывшись халатом, ибо привезший известие из Лондона курьер застал короля еще в постели. Король был поражен тем, как вдруг изменилось лицо фаворита.

– Что с тобой, Робин?! Ты не заболел, дружок? Рочестер сурово глянул на короля и медленно ответил:

– Да, заболел.

– Ох, что же с тобой такое? Что мучает тебя? – В выпуклых глазах короля появилась озабоченность.

– Что меня беспокоит? Вы сказали, что Том Овербери умер как нельзя вовремя. Но действительно ли об этом позаботилась мать-природа?

– Конечно, поскольку болезнь – это кара, насланная самой природой, а мне говорили, что он уже несколько недель болел.