Все замолчали. Удивленно, несколько даже испуганно, уставились на Федьку.

— Позволь, — сказал комиссар, — ты о чем?

— Да знаю! — сказал Федька. — Все знаю! На разведку идти! Через…

Сорока свирепо цыкнул:

— Цыц, ты!

Федька осекся, смолк.

— Ну-с, — сказал комиссар. — Дальше?

— Через фронт, — шепотом докончил Федька. — Сказать: «В район Буды — Боровое перекинуты три полка. Мы в мешке. Направление на Кленцы».

— Ловко! — сказал комиссар. — Ловко, брат! Однако откуда ты все это знаешь? Сидел, подслушивал?

— Нет, — Федька замялся, — нет, не сидел… Мимо шел…

— Мимо шел, на огонек зашел? — буркнул Потапов. — Понятно!

— Понятно! — сказал Никита и стал легонько подталкивать Федьку к двери. — Понятно, друг, понятно!

Федька уперся:

— Не пойду!

— Иди, — сказал комиссар. — Надо будет — позову.

Позвали-то, однакож, не скоро. Битый час Федька топтался у двери. Томился. Скучал. Чего они там? Неужто не пустят? А ведь верно это Сорока. Он здорово места эти знает. Родные, можно сказать, места, «И боевой! Не сдаст, ежели что!» Федька подбоченился: это тоже верно!

Наконец, дверь приоткрылась.

— Давай! — мрачно сказал Никита.

У Федьки сердце екнуло: «Не пустят!» Робко, на цыпочках, вошел. Остановился. Остановился он у самой двери.

— Сюда, — сказал комиссар. — Поближе.

Федька подошел поближе.

— Ну, ладно. — Комиссар смотрел на Федьку снизу вверх, чуть прищурясь. — Ладно. Попробуем. Только ты уж, Федор, смотри! Дело-то ведь знаешь какое!

Федька повеселел.

— Да что я? — сказал он. — Маленький?

— Ну, смотри. — Комиссар встал. — Вот что, Никита. Надо им достать что одеть. Портки там, рубахи.

— Крест надо, — сказал Потапов. — Беляку первое дело — чтоб крест был.

— Это верно, — сказал комиссар. — Крест надо.

— Где его тут возьмешь, товарищ комиссар? — сказал Никита.

— У ребят узнай. Может, есть у кого.

— Так ведь, Матвей Иваныч, — сказал Никита, — если и есть — так ведь не скажет.

— А ты как-нибудь так, — сказал комиссар. — Ты, брат, словчись. Понял?

Никита огляделся: неподалеку, под деревом, сидело несколько бойцов. Среди них — Андрей и Мишка. Сидели тихо: не то задумались, не то задремали.

«Попробовать, что ли? — подумал Никита. — Засмеют! Засмеют ведь, черти! Ох, народ!»

Подошел. Присел. Достал кисет. Закурил. Передал кисет соседу: «Кури!» И хмуро, ни на кого не глядя:

— Вот что, товарищи… Мне бы это… Как его… Ну, крест…

— Какой такой крест? — сказал Андрей.

— Такой… обыкновенный… Нательный крест, одним словом…

— А зачем?

— Надо.

— А паникадила не надо? — спросил боец, по фамилии Цыбуля.

— Нет, — сказал Никита, — паникадила не надо.

— А то, может, надо? Я бы слетал, принес.

— Откуда принес?

— Из церкви, — сказал Цыбуля. — У нас на деревне-то в церкви паникадило, скажу тебе. Богатое паникадило.

— Ты, Цыбуля, не крути. — Никита подмигнул. — У тебя, мне сдается, крестик-то как раз и есть. Маленький такой, а?

— Тоже скажет, «маленький», — проворчал Цыбуля. — Отродясь не было.

— Сказывай!

— Ей-богу, нету!

— Ладно! — сказал Никита. — Давай!

Цыбуля обозлился:

— А ну тебя в болото! Сказано — нету! Что я тебе — поп?

Андрей незаметно потянул Никиту за рукав.

— Ты у Мишки-то пошукай.

Мишка расслышал.

— Пошукай, пошукай! Я те вот пошукаю! — Помолчал. — Нету!

Никита притушил окурок. Встал. Подошел к Мишке.

— Нет, так нет. На нет и суда нет.

И вдруг — цап! — выхватил у Мишки из-под гимнастерки белый посеребренный нательный крест.

— А это что? — сказал он. — Это что? Медальон?

И вот они стоят оба, готовые в дорогу: Сорока и Федька. Сорока — в белой, с черными крапинками, ситцевой рубахе, в коротких, чуть пониже колена, синих портках, босой, Федька — тоже: в белой рубахе, в синих портках и тоже босой. Левая нога, ступня, туго перевязана тряпьем. Забинтована.

И конь готов. Стоит-спит, понурив голову, полузакрыв глаза. Унылый мерин, с огромными ушами, с отвислой губой, самый старый конь в отряде.

Подошел комиссар.

— Ну-ка, нагнись! — Надел на Сороку Мишкин крест. Улыбнулся. — Значит, так, Василий: на бога надейся, а сам не плошай! Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар!

Ехали медленно, не спеша.

Медленно, не спеша, лениво помахивая хвостом, шагал коняга по узкой тропе, шагал, думал о чем-то, о чем-то своем, лошадином, — и было ему, должно быть, обидно и скучно: опять гонят куда-то. Куда? Зачем? И не спросят. И не скажут. Эх-ма! Он закрыл глаза. Он дремал на ходу.

Медленно, не спеша, над конягой, над Сорокой, над Федькой кружил комар. Было не понять: чего ему, собственно? Кусаться — он не кусался. И петь — он не пел. Но не отставал ни на шаг. Куда они — туда он.

И медленно, не спеша, не поворачивая головы, не глядя на Федьку, — Федька сидел сзади, — говорил Сорока:

— Ежели что, — говорил он, — молчи. Он тебе так, он тебе этак. А ты молчи. Молчи — и край. Знаешь: кто молчит — тот двух научит. Так-то, Федор. Ты как? Слушаешь?

— Слушаю.

Он не врал, Федька. Он слушал. Он внимательно слушал, что говорил ему Сорока. Ежели что — молчи. Он тебе так, он тебе этак. А ты молчи. Молчи — и край. Все расслышал. Все понял. И в то же время он напряженно, затаив дыхание, прислушивался к тому, что делается в лесу.

Лес был полон звуков, шорохов, шумов. Были далекие звуки и близкие звуки, громкие шорохи и тихие шорохи. И в каждом звуке, в каждом шорохе были неизвестность, опасность, тревога. Вот крикнула птица. Чего она? Птенцов кличет, или спугнул ее кто? Вот хрустнула ветка. Зверь крадется? Человек идет? Неладно, тревожно было в лесу.

Вздохнул:

— Лесу-то сколько!

— Лесу-то тут мало, — сказал Сорока. — Места эти больше степные, голые места.

— Ну, уж мало, — сказал Федька. — Только и видишь, что лес да лес.

— Так ведь нам только лесом и можно, — сказал Сорока. — Нам на открытую выйти — зарез.

— А ведь если на Кленцы — так полем надо, — сказал Федька.

— Тут особая статья. Тут крайность.

И вот кончился лес. Открылось поле, степь, даль.

— Ширь какая! — сказал Сорока. — А ты жалился!

Ширь, верно, была необъятная. Под знойным, легкой дымкой подернутым небом просторно, привольно раскинулась степь. Гляди влево, гляди вправо, во все концы, до самого краю — все то же: бурьян, молочай, овраги, балки. Степь. Ни деревни, ни хаты. И петух не кричит. И собака не лает. Все замерло, застыло. Спит степь под полуденным солнцем, и даже не снится ей ничего, и даже снов не видит.

— А ты жалился! — сказал Сорока.

Федька не ответил. Федька сидел разморенный, красный, глядел осоловелыми глазами на молочай, на бурьян и то и дело клевал носом, кивал, как бы здоровался с кем. Такая лень обуяла — пальцем не двинуть. Зной томил, зной давил, как чугунная плита. Ну и ну!

«Ну и ну! — думал Федька. — Ну и жара!»

И вдруг услыхал песню. Откуда-то, будто издалека, шла песня, убогая степная песня. Даже не песня, какая там песня, когда ни мотива, ни слов? Просто, неизвестно откуда, неизвестно куда, шел над степью звук, шел, не повышаясь и не понижаясь, бесконечный, ровный, длинный, как верста. Так под скрип арбы в сумерках, когда одолеют человека одиночество и тоска, поют старые чумаки.

Федька удивился: это что? Откуда? Вокруг ни души, ни деревни, ни хаты, а песня идет. Идет над степью песня, неизвестно откуда, неизвестно куда, бесконечная, ровная, длинная, как верста. Кто поет? Где?