Когда последняя шеренга проходит мимо нас, я быстро возвращаюсь к роте драгун, беру повод своего коня у адъютанта и родственника, несостоявшегося мужа моей жены, лейтенанта Николя де Рибекура, который, благодаря курчавым каштановым волосам на голове, выглядит моложе лет на пять, но, говорят, свой чин получил за дело. Сейчас узнаем, правду ли говорят.

— За мной! — командую я и иду первым.

На лесной дороге мы выстраиваемся в колонну по два. Командир роты и мой адъютант скачут за Жаком Буше. Индеец вгоняет их в культурный шок, потому что понятия не имеет, что такое стильно одеться. При первой же возможности он раздевается до штанов, разувается и разгуливает в таком виде среди солдат, которые обожают Жака за искренность и честность, даже прощают, что мой слуга. Кике такой чести не заслужил.

Мы хлынцой выезжаем из леса, нагоняем обоз. Он растянулся метров на триста-четыреста. Я не спешу. Начать надо, когда голова обоза будет метрах в пятидесяти от леса, что на вершине холма, чтобы роте Генриха дю Брейема было меньше скакать до врага, а у того меньше времени подготовиться к отражению атаки. Я проезжаю замыкающую шеренгу мушкетеров. Они с интересом, но молча смотрят на меня. Почти все белобрысые. Немчура, однако. От них несет потом и еще каким-то казенным запахом, который является обязательным атрибутом всех пеших армий. У конных все перешибают лошадиные ароматы. С интересом смотрит на меня и молоденький лейтенант. У него жиденькие светлые усики, которые почти не заметны на белой коже. Наверное, только начал служить. Ему все интересно. Он собирается что-то спросить у меня, но замечает, что я достаю из седельной кобуры пистолет. Лейтенант все еще не понимает, что происходит, на его лице интерес сменяется удивлением. Он ведь предполагал, что война — это когда под свист пуль и ядер скачешь на врага, рубишь направо-налево, а генерал или даже сам император наблюдает за тобой в подзорную трубу, которые пока далеки от совершенства, и приказывает узнать имя героя и присвоить ему следующий чин и вручить кошель с золотыми монетами. Я нажимаю курок, скрежещет колесцовый замок — и немецкий лейтенантик вдруг понимает, как жестоко обманула его жизнь. Романтичным дуракам надо сидеть дома. Пуля попадает ему в район сердца. Лейтенантик успевает вскрикнуть, а потом валится на бок. Что там было с ним дальше — я уже не вижу, потому что поворачиваю коня вправо, выхватываю саблю из ножен и начинаю рубить черные шляпы с прямыми полями и все, что под ними. Только один мушкетер успевает отбить мой удар стволом мушкета, но Жак Буше сносит ему полчерепа палашом.

Мне показалось, что эту полуроту мы посекли за пару минут. Может быть, так оно и было. Среди моих драгун ни одного убитого или раненого.

— Капитан, быстро собирай трофеи и грузи на арбы! — кричу я Анри де Баланьи. — Остальные, за мной! — и скачу вдоль обоза к передней полуроте немецких мушкетеров.

Кое-кто из них успел приготовиться к отражению атаки, воткнуть в ствол штык. В отличие от французов, мало у кого из немцев есть надульный штык, разве что трофейный. У них это новшество еще не прижилось. Мушкетеры пытаются построиться в каре с капитаном в середине, но налетевшие на них драгуны Генриха дю Брейема не дают это сделать.

Тут еще с тыла ударяю я с большей частью роты Анри де Баланьи. Сеча продолжается не долго. Немецкий капитан на саврасом жеребце, отжатый своими отступающими мушкетерами к волам, запряженным в переднюю арбу, замечает меня. Это мужчина в возрасте под тридцать с загнутыми кверху усами и трехдневной щетиной. На квадратном, тяжелом подбородке сквозь щетину проглядывает старый, белый шрам.

— Я сдаюсь, капитан! — кричит на ломаном французском немецкий офицер, приняв меня за командира роты, прячет палаш в ножны, после чего расстегивает ремень, к которому они прикреплены, и протягивает мне вместе с ним.

Каждый уважающий себя, доблестный воин всегда знает эту фразу на языке противника.

Я беру палаш, поворачиваю своего коня, чтобы стоял рядом и вровень с жеребцом пленника, иначе кто-нибудь сдуру рубанет его. Вместе с немецким капитаном мы наблюдаем, как мои драгуны добивают мушкетеров. С десяток попытались убежать, но их догнали на пастбище и зарубили.

— Великолепная атака, капитан, — спокойно, даже как-то рассудительно произносит немецкий офицер.

Догадываюсь, что он хотел сказать другое прилагательное, но плохо знает французский я зык. Льстить мне ни к чему. Убивать пленных офицеров не принято. Выкуп уже не берут. В ближайшие дни его обменяют на какого-нибудь французского капитана. Их несколько попало в плен к голландцам в сражении при Валькуре.

— Полковник, — поправляю я на немецком.

— Извините, полковник, не знал! — говорит он на родном языке, после чего представляется: — Барон Юрген фон Криденер.

— Виконт Александр де Донж, — представляюсь и я.

— Давно воюете? — интересуется он.

— С пятнадцати лет, — отвечаю я.

— Заметно. Засаду устроили правильно, — нахваливает барон, после чего спрашивает: — Разрешите мне не слезать с лошади? Даю слово дворянина, что не сбегу.

— Конечно, барон, — разрешаю я. — Мне будет приятно поговорить с вами, пока будет возвращаться в наш лагерь. Вы же знаете, с подчиненными не пообщаешься. Они стараются говорить только то, что ты, по их мнению, хочешь услышать.

— Как мне это знакомо! — улыбнувшись, как старому другу, произносит барон Юрген фон Криденер.

Мои драгуны заканчивают сбор трофеев, забрав у убитых не только оружие и подсумки, но и сапоги, шляпы и кое у кого даже мундиры. Раздевают и двоих наших погибших, но, в отличие от врагов, кладут их тела на арбу, чтобы похоронить на городском кладбище. Погрузив добычу на арбы, занимают место в походном строю. Первый эскадрон, выслав пять человек на разведку, движется перед обозом, а второй — позади него. Мы с бароном едем рядом со второй арбой обоза. Здесь никто не мешает общению двух членов нижней части высшего общества. Разве что хруст костей. Волы стараются не наступать на трупы, но колесам все равно. Впрочем, и мертвым все равно.

50

Принимать трофеи прибыл интендант Жан Вержюс — лет сорока четырех, полноватый, что при его высоком росте не бросалось в глаза, с обвисшими, как у бульдога щеками и двойным подбородком. Дышал тяжело, с сипением, будто поднимался в гору. Одежда — темно-коричневый жюстокор поверх бледно-красной шелковой рубахи и черные кюлоты — сидела на нем мешковато. Такое впечатление, что купил ее на вырост. Зато белые чулки были без складок все время, пока мы общались с ним — большая редкость по нынешним временам. Обычно те, кто хочет казаться элегантным (а какой француз не хочет этого?!), постоянно подтягивают чулки. Судя по отсутствию шпаги, человек неблагородный. Ему помогали два писца. Втроем они сначала изучили накладные, которые вез полковник Юрген фон Криденер, а потом проверили выборочно, приказав снять брезент с трех арб. Я хотел им сказать, что в немецком обозе, в отличие от французского, недостачи не может быть по определению, но вспомнил, что мне не положено разговаривать с простолюдинами. Они убедились в этом сами, после чего интендант пришел ко мне.

Я сидел в рабочем кабинете, расположенном на первом этаже дома мэра. Прямоугольный стол был небольшой, от силы на четверых. Застелен черной плотной скатертью. Как бы напоминая, что фламандцы наполовину голландцы и наполовину французы, справа на столе стояли чистая позолоченная чернильница на чистой позолоченной подставке, а рядом дешевый деревянный стаканчик с десятком обрезанных для письма, гусиных перьев, скорее всего, голландских, которые считаются лучше французских.

— Вы захватили сто бочек пива, десять бочек топленого сливочного масла, сто мешков муки, пятьдесят ящиков сыра и двести тридцать восемь мушкетов. Плюс двадцать две арбы и сорок четыре вола. Всего на сумму четыре с половиной тысячи ливров, — сообщает мне Жан Вержюс.