В жизни всё оказалось куда как проще. За весь, приблизительно пятисоткилометровый путь, что 'Мечта' шла от Дарданелл на юго-юго-запад, они лишь дважды видели в оптику на горизонте какие-то белёсые от большого расстояния, горы.
Хотя, кто его знает — может это просто были облака.
Пятьсот километров по Эгейскому морю 'Мечта' прошла всего за двое суток. Крепкий ветер подгонял яхту, надувая её паруса и Иван решил не упускать такой шанс. Прожектор сняли с верхней палубы и установили на самую верхушку мачты, а на носу яхты ночь напролёт стояли вахтенные вперёдсмотрящие. Надо сказать, что светила эта пара фар — будь здоров! На километр. Не меньше. Так что Маляренко прикинул и счёл, что ежели вахтенные одним местом щёлкать не будут, то у рулевого есть все шансы отвернуть от скал, буде такие появятся на пути лодки.
Всего на восьмой день после выхода из бухты Севастополя, лейтенант Ермолаев, поколдовав с секстаном, доложил Ивану о том, что они дошли до нужной широты.
Ваня оглядел бескрайний морской простор, пожал плечами и велел поворачивать.
Строго на Запад.
На этом вся скоростная и весёлая часть похода закончилась. Ветер, так здорово помогавший им всю предыдущую дорогу, теперь дул если и не в лицо, то в левое ухо — точно. Свежий северный бриз сменился раскалённым воздухом из Африки. Несмотря на то, что отсюда до берегов чёрного континента было, по прикидкам Ермолаева, не меньше трёхсот километров, порывы горячего ветра регулярно посыпали палубу песочком. Франц матерился и держал люк в машинное отделение герметично закрытым. Чем он там дышал и как вообще выживал — было совершенно непонятно. Опять в борт забила крутая волна и опять началась поездка по стиральной доске, а лодка никак не желала идти быстрее десяти километров в час.
'Зажрались вы, Иван Андреевич. Десять кэмэ тебе мало. 'Беду' вспомни!'
Маляренко утёр пот, заливавший лицо и постарался расслабиться. В рубке днём было очень жарко и душно. Очень хотелось открыть иллюминаторы и проветрить помещение, но это было чревато. Из открытых окон нёсся поток обжигающе горячего воздуха. Как из фена.
Экипаж, за исключением Насти, забрался в кубрик и не отсвечивал. Франц парился у себя в машинном, и у Вани было такое ощущение, что он на всём корабле один.
'Круто! Я прям как в одиночной кругосветке!'
Над головой послышались шаги. На верхней палубе ходила Настя.
Ивана передёрнуло. Ни за какие коврижки его сейчас нельзя было вытянуть на солнышко. А Настя — пожалуйста! В первый же день юная женщина, сильно смущаясь, попросила капитана поговорить с экипажем. На предмет того, что такое дружба и какие у неё, как у женщины есть привилегии.
Маляренко очень удивился, но за ужином объявил, чтоб 'на верхнюю палубу даже носу больше казали'. Мужики пожали плечами, отпустили пару в меру пошлых шуточек и у Анастасии появился персональный кусочек судна.
Где она сейчас и загорала. Вся штука была в том, что её страшные шрамы, так хорошо видимые на белой коже, при загаре становились почти незаметны, и девушка решила резко сменить свой имидж — из бледного привидения превратившись в знойную мулатку.
Маляренко лениво подумал о том, что ей сейчас ещё жарче, чем ему, закрепил штурвал, устроился в своём роскошном кресле и задремал. До Туниса, по всем расчётам, было не меньше тысячи километров.
'Тысяча делим на десять, это будет…'
На этом мысль у Вани закончилась и он окончательно заснул.
Путь на запад, к африканскому побережью занял не четверо суток, на что рассчитывали Маляренко и Ермолаев, а все десять. Горячий ветер дул в лицо со страшной силой, принося с собой мелкий песок, который постоянно скрипел на зубах и попадал в глаза. Франц почти не появлялся на палубе, наглухо задраив вход в машинное отделение и дополнительно укрыв механизм шторой из куска брезента. Немец за эту неделю похудел едва ли не вдвое, он буквально высох и если бы не ночные купания в море, кто знает, выдержал бы он этот переход.
А потом всё внезапно закончилось. Впереди показалась тонкая серая полоска земли, от края и до края горизонта, а проклятый южный ветер стих. И хотя жара никуда не делась, стало намного легче. Во всяком случае, теперь весь экипаж проводил день на палубе под навесом, регулярно прыгая с верёвкой за борт. Освежиться.
Самым страшным после жары была… скука.
Анекдоты, рассказываемые за ужином, давно закончились. Карты и шахматы не спасали и в свободное от вахт время люди просто валялись на палубе, тупо пялясь в море. На 'Мечте' остро не хватало судовой библиотеки и кинозала.
На третий день похода вдоль африканского берега Ивану это надоело, и он объявил об открытии школы морских навигаторов, своим волевым решением записав туда всех. Даже Настю. Даже Ахмеда.
— Через неделю зачёт. Через две — экзамен. Кто не сдаст — того за борт. Всё. Ермолаев — учи!
Потом боцман организовал чемпионат по игре в буру, потом Франц открыл клуб преферансистов, а потом — пошло-поехало. Фантазия у экипажа била через край. Каждый вечер народ развлекался, как мог, иногда даже устраивая небольшие спектакли.
Иван сидел в своём кресле, растягивал губы в улыбке, аплодировал и что-то говорил, но смысл происходящего всегда проходил мимо сознания. Чёрт знает почему, но он чувствовал себя мертвецом на корабле живых людей.
'Ччччёрт! Мертвец!'
Иван вздрогнул и попытался вернуться в этот мир. В этом миру стоял хохот — Виталий Николаевич очень образно рассказывал, как Лом-Али пытался свести ленивого осла с не менее ленивой ослицей. Настя, красная как рак, фыркала, но тоже смеялась.
'Да. Живые. Они живые и будут жить'
Смех снова превратился в неясный фоновый шум, а люди — в размытые серые тени. Иван ещё шире растянул 'в улыбке' рот и отрубился.
— Батя, батя… ты чего?
'Чего вы меня трясёте? Не трясите, сволочи!'
Маляренко открыл глаза — вокруг стоял встревоженный экипаж.
— Игорь, всё в порядке. Заснул я что-то.
Ваня попробовал улыбнуться, но получилось это плохо. Оказывается, его рот до сих пор был растянут в улыбке 'до ушей'. Мышцы на лице затекли и очень болели. И очень сильно кололо в левой части груди.
Маляренко закряхтел.
— Не дождётесь!
Народ шутку не воспринял, продолжая, всё так же встревожено, смотреть на капитана. Ваня понял, что потребуется ещё кое-что. Он широко зевнул и кивнул головой на далёкий берег, неспешно проплывающий по левому борту.
— А чего, храждане, как вы смотрите на то, чтобы размять ноги? А?
Сухопутные морячки десять секунд молчали, а потом тишину разорвал радостный вопль.
Болтаться в море всем порядком надоело.
Следующим утром 'Мечта' подошла к береговой линии на полкилометра и Иван принялся выискивать в Африке хоть что-нибудь стоящее, ради чего стоило высаживаться на берег.
Африка ласкала глаз весёленькой жёлто-оранжевой гаммой с изрядной примесью белого. Ваня долго не мог понять, что же это такое, но затем до него дошло — это была соль. Громадные белые поля соли среди невысоких гор. Часто соляные поля были присыпаны жёлтым песком. Выглядела эта абстракция забавно, но никакого желания высадиться на берег она не вызывала — от Африки хотелось держаться как можно дальше. Финиковых пальм и прочих бананов тоже не было видно. За все дни наблюдений Иван не обнаружил ни единого следа растительности. Даже вездесущие чайки здесь отсутствовали. Над почти чёрными горами изредка кружили какие-то птицы — единственный признак того, что и здесь тоже есть жизнь. Команда посовещалась и дружно решила 'что ну её нафиг, Иван Андреевич, и без этой Африки обойдёмся!'
Одно радовало — полное отсутствие южного ветра.
'Мечта' медленно, но верно обогнула Тунисский берег и, снова повернув в западном направлении, пошла вдоль бывшего Алжира. Вода в здешних местах была как в кино. Изумрудная и прозрачная настолько, что порой глядя на тень от судна, что бежала по белому песчаному дну, Ивану казалось, что он летит. Парит. На дирижабле. Алжирский берег был сам по себе горист, но море, почему-то было довольно мелким. Временами попискивал эхолот и приходилось забирать мористее, уходя от береговой линии на несколько километров. Чёрт знает почему, но этот мёртвый и абсолютно пустынный берег притягивал Ивана. Он сто раз говорил себе, что пора заканчивать маяться дурью и уходить в открытое море, но всякий раз, после того как яхта обходила очередную отмель, капитан приказывал идти к берегу. Иван не надеялся здесь ничего найти. Просто эти горы, эти краски, этот песок и камень до боли напоминали ему родину. Чарын. Или. Алатау. Горы, скалы, каньоны, барханы и солончаки Семиречья.
