Я уверял его, что даже не сомневаюсь в этом; затем он впал в мечтательное настроение. Я молча наблюдал за ним. Увы! Как ничтожна человеческая природа! Он встретил меня с распростертыми объятиями, а меня при виде его сияющего красивого лица охватило самое низкое чувство – зависть. В самом деле, у него было состояние, красивая наружность, большие связи, а стало быть, и блестящие надежды. Я каждую минуту должен был страшиться новой опасности; будущее рисовалось мне мрачными красками; каждый шаг представлялся мне столь опасным, что я не знал, на что решиться. Он был в полном расцвете лет и сил; я же давно прожил свою весну. Он пользовался милостями; я был несчастный беглец. Мои размышления были прерваны Ажаном, который, очнувшись от своих приятных мечтаний, начал расспрашивать меня обо мне самом. Выслушав меня, он сказал, что мне необходимо явиться к королю.

– Я затем и явился сюда.

– Да, конечно, никто другой не в состоянии помочь вам. Ведь у Тюрена здесь четыре тысячи человек. Вы ничего не сможете поделать против столь значительных сил.

– Согласен, – ответил я. – Вопрос только в том, захочет ли король защитить меня?

– Только он и может сделать это! – горячо воскликнул Ажан, – Сегодня вы не можете явиться к нему: у него совет. Но завтра на рассвете можно. Сегодня вы можете переночевать здесь: я поставлю на часы кого-нибудь из своих парней, и, думаю, вы останетесь целы. Теперь пойду посмотрю, согласен ли мой дядя помочь вам. Не укажете ли еще кого-нибудь, кто мог бы замолвить словечко за вас?

Я подумал и собирался отвечать отрицательно, но Симон, с испуганным лицом прислушивавшийся к нашему разговору, напомнил мне о Крильоне.

– О, если б только он захотел! – воскликнул Ажан, бросив одобрительный взгляд на Симона. – Крильон пользуется влиянием на короля.

– Я тоже думаю, – ответил я. – У меня с ним была любопытная встреча вчера вечером.

– Господи, как бы я хотел быть там в то время! – воскликнул Ажан со сверкающим взором. – Во всяком случае попробуем обратиться к Крильону. Ведь он никого не боится, не исключая самого короля.

На этом мы и порешили. Я должен был остаться эту ночь в квартире моего нового друга, не высовывая даже носа из окна. Когда Ажан вышел и я снова остался один, мною овладел упадок духа. По комнате были разбросаны дорожные принадлежности, что придавало ей противный, неопрятный вид. Солнце почти зашло, и становилось темно. Доносившиеся с улицы звон колоколов и отдаленные раскаты ружейных залпов, вместе с веселыми криками, говорили о радостях жизни, о свободе – обо всем, что, казалось, уже навеки погибло для меня. Делать мне было нечего. Я стал смотреть на улицу, стараясь держаться так, чтобы меня не было видно из окна. Проезжали веселые группы всадников в блестящих кирасах, громко болтая и перекидываясь веселыми шутками. Ехали монахини и важные дамы, старый кардинал, какой-то посланник. Потянулась бесконечная вереница горожан, нищих, бродяг, солдат, придворных, слуг, гасконцев, нормандцев, пикардийцев. Казалось, весь Париж явился сюда с изъявлением своей покорности. Эта картина помалу отвлекла мои мысли от собственных невзгод: я пытался найти себе удовлетворение в успехе самого дела.

Суматоха и ликование не прекращались даже после того, как уже стемнело. Тысячи факелов и фонарей ярким светом своим заставляли забыть о том, что уже настала ночь. Со всех сторон доносились веселые крики. Народ расхаживал по улице, восклицая: «Да здравствует король! Да здравствует Наварра!» Время от времени проезд какого-нибудь вельможи, окруженного блестящей свитой, вызывал новые крики восторга. Теперь уже казалось неизбежным, как бы свыше предначертанным, что Париж должен пасть через несколько часов, самое большее через сутки. Но этого не случилось. Ажан вернулся незадолго до полуночи. Я слышал, как он резко приказал принести свечи, и уже по звуку его голоса догадался, что случилось что-то недоброе. Он стоял на месте и молча покручивал усики, затем вдруг разразился неудержимым потоком слов, из которых мне удалось разобрать только, что Рамбулье отказался помочь мне.

– Ну так что же? – сказал я, почувствовав сострадание к молодому человеку, имевшему растерянный вид. – Быть может, он и прав.

– Он сказал, – продолжал Ажан, покраснев от стыда и смущения, – что узнал обо всем случившемся лишь сегодня вечером и что помогать вам после всего этого было бы лишь самоунижением. Я старался переубедить его, но мне не удалось. Он сказал, что вообще был вполне готов оказать вам всякое содействие, но при таких обстоятельствах…

– Остается один Крильон, – ответил я, стараясь казаться веселым. – Будем молиться Богу, чтобы он поскорей явился сюда. Рамбулье ничего больше не сказал?

– Он сказал, что вам остается только бежать отсюда поскорей, и чтобы никто не знал об этом.

– Значит, он считает, что мое положение безнадежно?

Ажан утвердительно кивнул. Он выказал столько искренней тревоги за меня, был так пристыжен, что я всячески старался утешить и ободрить его. Это мне удалось сделать, лишь наведя разговор на госпожу Брюль. Так провели мы вместе всю недолгую ночь в одной комнате и даже на одной постели, причем почти все время разговаривали о наших дамах, о старом замке на холме, о нашем лагере в лесу – вообще болтали о прожитых днях и мало касались будущего.

Едва начало светать, и я только что успел забыться тревожным сном, как Симон, спавший у дверей на соломе, разбудил меня. Несколько минут спустя, я уже стоял одетый и вооруженный, готовый испытать последнее средство, которое могло дать мне надежду на успех. Вместе со мной поднялся и оделся Ажан. Он уже взялся было за шляпу и вообще обнаружил явное намерение идти со мной, но я остановил его.

– Нет! – сказал я ему. – Вам незачем идти со мной. Помочь мне вы вряд ли сможете, а себе серьезно повредите.

– Вы не можете идти один, без друга! – горячо воскликнул он.

– Тс… Со мной будет Симон.

Но когда я обернулся, чтобы приказать Симону, его не оказалось. В ранние утренние часы человек, особенно если он не успеет выспаться, чувствует упадок духа. Поэтому отсутствие Симона меня ничуть не удивило: бедный парень очевидно струсил. Поэтому я только укрепился в решимости не подвергать Ажана опасности. Наконец мне, хотя и с большим трудом, удалось убедить его, что я или пойду один, или вовсе никуда не выйду. Он удовольствовался тем, что заставил меня надеть свои латы. Я охотно взял их: было вероятно, что я мог подвергнуться нападению раньше, чем доберусь до замка. Затем, так как было уже около семи, я расстался с Ажаном, обменявшись с ним дружескими объятиями, и вышел на улицу, спрятав меч под плащ.

Город, утомленный поздним гуляньем, был еще погружен в глубокий сон. Утро было пасмурное, но довольно теплое. Темные облака заволакивали небо. Флаги, развевавшиеся вчера так весело, сейчас уныло свешивались вдоль столбов. Я медленно подвигался вперед, осматриваясь по сторонам. Народу на улицах было еще очень мало: я благополучно добрался до ворот замка. Здесь были уже слабые признаки жизни: офицеры и солдаты сновали взад и вперед; было тут и несколько придворных по долгу службы. Нищие во множестве собрались за ночь. Среди них я, к великому своему изумлению, увидел Симона Флейкса, который расхаживал взад и вперед, держа в поводу моего коня. Увидев меня, он передал поводья какому-то мальчишке, а сам подошел ко мне и с раскрасневшимся от волнения лицом начал доказывать, что четыре ноги всегда лучше, чем две. Мне некогда было говорить: я был поглощен мыслью о приемной дворца и о том, что буду говорить там. Я ласково кивнул ему, делая знак, чтобы он шел за мной. В эту минуту меня окликнули часовые. Я ответил, что мне надо отыскать Крильона. Часовые пропустили меня. Подвигаясь дальше, я настиг трех путников, которые, по-видимому, направлялись туда же, куда и я. Один из них был якобинец. При виде его одеяния, черного с белым, которое напомнило мне отца Антуана, я содрогнулся. Другой, чьих взглядов я старался избегать, был ля Гесль, казначей короля. Третий был мне незнаком. Благодаря присутствию ля Гесля наш отряд прошел через главный сторожевой пост, не подвергнувшись опросу; затем мы прошли через целый ряд проходов и коридоров, беседуя друг с другом. Так мне удалось, закутав лицо, пробраться неузнанным до самой передней. Она оказалась почти пустой. Я спросил у привратника про Крильона и к великому своему прискорбию узнал, что его здесь не было.