Это известие поразило меня, как громом. Тут только я осознал всю опасность своего положения. Лишь благодаря раннему часу и тому, что пока никто не обращал на меня внимания, я и мог находиться здесь. Но меня каждую минуту могли узнать; наконец, могли спросить, о моем имени. А запертые двери королевских покоев, охраняемые бесстрастными часовыми, более отдаляли меня от милосердия короля, чем если бы я находился в Париже или за сотни верст. Я молча подошел к окну, стараясь скрыть овладевшее мной огорчение и тревогу, чтобы избегнуть любопытных взоров и собраться с мыслями. Одновременно я продолжал внимательно следить за всем, что происходило в комнате. Из покоев короля вышел цирюльник, держа в руках серебряную чашу с водой для бритья; он постоял с минуту на месте и снова вошел к королю с важным видом. Часовые молча позевывали на своих постах. Офицер показался на минуту, обвел всех подозрительным взглядом и снова скрылся. Вошел ля Гесль и остановился возле меня, разговаривая с якобинцем, бледное, нервное лицо которого и торопливые движения напомнили мне Симона Флейкса. Монах держал в руках письмо или прошение и, казалось, учил его наизусть: губы его торопливо шептали. Падавший на него из окна свет позволял различать его особенную бледность и изможденный вид. Я не обратил на это внимания, предположив в нем фанатика, умерщвляющего свою плоть: таких было множество среди якобинцев. Вообще же он мне не понравился; и я охотно переменил бы место, чтобы избавиться от этого соседства.

Пока я предавался размышлениям, вошло новое лицо и, подойдя прямо к ля Геслю, пошепталось с ним. Тот подозвал к себе монаха и поспешно пошел к двери. Якобинец последовал за ним. Между тем внимание вновь прибывшего уже было отвлечено в другую сторону, и он не замечал знаков, делаемых ему ля Геслем. Я тотчас сообразил, что мне делать. Призвав на помощь все свое мужество, я пошел за монахом. Услышав за собой шаги, последний обернулся и подозрительно посмотрел вокруг себя. Лицо его казалось так ужасно и отвратительно, что я отшатнулся: мне почудилось, что передо мной дух отца Антуана. Но якобинец не сказал ни слова, отвернулся от меня и продолжал свой путь. Я, собрав всю свою храбрость, последовал за ним. Так мы благополучно прошли мимо привратника, и я очутился в присутствии того, кто минуту тому назад казался мне настолько же недосягаемым, насколько необходимым для моего спасения. Но не один этот успех заставил мое сердце забиться надеждой. Когда я вошел, король разговаривал с кем-то, и веселый звук его голоса, казалось, обещал милостивый прием. Король, полуодетый, сидел на стуле в отдаленном конце комнаты, окруженный пятью-шестью приближенными; остальная свита стояла у дверей. Я поспешил также пробраться к дверям и смешался с толпой.

Ля Гесль сделал движение вперед, но, видя, что король не обращает на него внимания, снова попятился. Однако король заметил его.

– А, Гесль! – воскликнул он добродушным тоном. – Это вы? А что же, разве ваш приятель не с вами?

Казначей выступил вперед вместе с монахом. Между тем я успел заметить, что с королем произошла перемена к лучшему: он говорил более твердым голосом и казался более здоровым, чем раньше. Он уже не был мертвенно бледен и не имел изнуренного вида. Но более всего меня поразила перемена к лучшему в его настроении. По временам глаза его сверкали, и он все смеялся: я с трудом мог поверить, чтобы это был тот самый человек, которого я так недавно видел измученного угрызениями совести, снедаемого отчаянием. Оставив на время ля Гесля, король вступил в разговор с первым из дворян, стоявшим ближе всех к нему. Он бросал на него исподлобья лукавые взоры и шутливо предлагал побиться об заклад о сдаче Парижа.

– Черт побери! – весело вскричал он. – Я охотно дал бы тысячу ливров, чтобы только поглядеть сегодня утром на госпожу Монпансье. Она может сохранить для себя третью корону. А то, пожалуй, мы можем заточить эту чуму в монастырь. Вот была бы чудесная месть!

– Покрывало вместо помазания! – вставил дворянин с приторной улыбочкой.

– Правда! – живо добавил король. – Ведь она хотела постричь меня в монахи. Нынче утром она повесится на своих подвязках, если уже не умерла от злости. Или погодите: я забыл про ее золотые ножницы. Пусть она вскроет себе вены!.. Итак, чего же желает ваш приятель, ля Гесль?

Ответа мне не удалось расслышать, но, вероятно, он вполне удовлетворил короля: тотчас же придворные отхлынули назад, оставив перед королем одного только якобинца, который и вручил королю письмо. Монах дрожал всем телом: видно было, что ему дорого стоила честь, выпавшая на его долю. Заметив его волнение, король сказал ему во всеуслышание:

– Встаньте! Рад вас видеть. Я люблю монашеский клобук, как другие любят дамские шляпки. А теперь посмотрим, что это у вас за письмо.

Он пробежал начало письма и встал. В то же время монах наклонился вперед как будто для того, чтобы взять назад письмо, и вдруг, раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, нанес королю удар кинжалом. Лезвие сверкнуло в воздухе и снова исчезло. Король с глубоким вздохом опрокинулся на кресло.

Только теперь я понял, что упустил верный случай заслужить себе прощение и милость короля. О, если бы одно только слово сказал я, когда заметил что-то недоброе в якобинце, проходя вместе с ним в дверь! Одно слово – и оно перевесило бы все ходатайства целой дюжины Крильонов.

Несколько придворных бросились к королю; но не успели они подбежать к нему, как он уже вытащил кинжал из раны и ударил им по голове убийцу. Тут одни, с криками отчаяния, бросились поддержать короля, у которого из раны кровь уже хлынула широкой струей, другие схватили и повалили негодного монаха. Он на одно мгновение вскочил на колени и взглянул вверх. Никогда не забуду выражения его лица, по которому струилась кровь: на нем отражались торжество и ужас. Вслед за этим три меча вонзились в его грудь. Тело его, еще корчившееся в предсмертных судорогах, было поднято с полу и с проклятиями и бранью выброшено через окно на улицу, на поругание остервенелой толпы конюхов и кухонной челяди.

Поднялась страшная суматоха. Одни кричали, что король умер, другие требовали доктора, некоторые называли именно Дортомана. Я думал, что все двери будут закрыты и окружены стражей, чтобы иметь возможность захватить сообщников убийцы. Но не нашлось никого, кто бы мог сделать надлежащим образом распоряжения. Наоборот, в комнату ворвалось множество таких личностей, которые не имели никакого права являться сюда и которым здесь нечего было делать. Они подняли такой гвалт, что суматоха сделалась во сто раз хуже. Ошеломленный, я молча стоял, позабыв о собственных бедах и замыслах. Вдруг я почувствовал, что кто-то яростно теребил меня за рукав: я обернулся и увидал возле себя Симона. Лицо парня было багрового цвета; глаза, казалось, хотели выскочить.

– Идите сюда! – пробормотал он, хватая меня за руку и таща к двери. На лице его выражалось такое волнение, точно он сам был убийца. – Идемте же скорей: нам нельзя терять ни минуты!

– Но куда? – удивленно спросил я, когда он уже протащил меня сквозь шумную толпу до лестницы.

– Садитесь и поезжайте! Если только вам дорога жизнь, скачите прямо к королю Наваррскому, то есть теперь уже к королю Франции! Скачите к нему во весь дух, сообщите ему о том, что случилось, посоветуйте ему поберечься. Скачите скорей, чтобы поспеть первым, – и, с помощью Бога, Тюрен останется с носом.

Поняв, наконец, значение его слов, я задрожал всем телом, вырвался от него и бросился в самую середину толпы, заполнявшей весь проход. Пока я с неимоверными усилиями старался проложить себе дорогу, Симон стал кричать: «Доктор, доктор! Пожалуйте сюда, господин доктор!» Благодаря его находчивости многие приняли меня за доктора и дали мне дорогу. Так мне удалось пробиться сквозь толпу и благополучно выбраться на двор первому из всех, находившихся в замке. Едва я показался на дворе, ко мне с разных сторон подскочили несколько человек с встревоженными лицами. Посыпались расспросы, но я быстро пробежал прямо в конюшню, схватил Сида за узду и вскочил в седло. Когда я повернул к воротам, позади послышался голос Симона: