– Я с тобой, Иржи, – проговорила Полина. – Я с тобой. Я думаю, ты можешь завтра сказать за всех. Мы можем. Только что мы им скажем, Иржи?!

– Ничего сложного, Полинушка. Ничего особенного. Они ведь и не ждут от нас ничего. Скажем – вот вам наша рука. Скажем – мы с вами. Скажем, что наше королевство – это и есть наша «res publica», наше общее дело. Попросим эфир утром, в новостях, чтобы и в Минске... И скажем Елене самое главное. Скажем ей это – быть может, она услышит. Ей так нужно услышать это от нас именно теперь!

Вацлав с Мариной ждали его в Малом кабинете.

– Что опять случилось? – повернулся к Майзелю Вацлав, когда тот вошел.

– Елена... Да, – Майзель раскрыл заверещавший телефон и поднес трубку к уху.

– Еленочку твою посадил на борт до Белостока, поляки встретят ее там и проводят через границу, – сказал Богушек. – Наши на той стороне в курсе. Чемодан с лекарствами дал. Упаковал ее, как надо, по высшему классу, уж будь спок. Жучка подсадил. Пассивного, засечь не выйдет у них, все в цвет. Сонечка жива, в больнице в Степянке. Знаешь, где это?

– Да. Говори. Говори.

– Сотрясение мозга, растяжение шейного отдела. Синяки, ссадины. Переломов нет, цела. Может быть, кровоизлияние во внутренних органах или ушибы, опять же, но с их техникой этого сейчас не определить. Серьезно, но не смертельно. Врачи, все в цвет. Человек уже сидит под дверью.

– Вывези семью. Пообещай гражданство, какое угодно, на выбор. Деньги. Все, что захочет. Пусть стреляет в любого.

– Перестань меня опускать, Дракон.

– Извини. Извини, Гонта.

– Проехали. В цвет. Это Павел ее туда привез. Парень клад, в самом деле.

– Не спускай с них глаз, Гонта.

– Указания будут?

– Не знаю.

– Оп-паньки.

– Подождем вестей от Елены.

– Понял. До связи.

Майзель закрыл телефон и поднял глаза на монаршую чету.

– Что ты начал говорить? – нетерпеливо спросил Вацлав.

– Елена поехала туда.

– Что?!

– Ты плохо стал слышать?!

– Твою мать, чертова баба! Как ты мог ее отпустить?!

– Попробовал бы не отпустить, – усмехнулась Марина. – Сказала, небось, – не пустишь, уйду. Так, Данечку?

Майзель кивнул.

– Она к Сонечке поехала.

– Что?!

– Корабельщиковых убили.

Марина перекрестилась, Вацлав тоже:

– Что с малышкой? – спросила Марина.

– Жива. Не смертельно.

– Нельзя ее увезти?!

– Нет. В рамках спецоперации – нет. Нужен летающий госпиталь, реанимобиль. Сейчас – нет.

– Все, Вацек. Придется подождать с войной.

– Что она задумала?

– Она хочет с ним поменяться.

– Что?! Она сказала?!

– Я ее знаю, величество, – вздохнул Майзель и вдруг улыбнулся. – Я ее так знаю...

– Дальше.

– Она хочет поменять себя на Сонечку и ребят. А потом подарит ему его поганую жизнь.

– И что?!

– Не знаю. Я могу только предполагать, как она собирается строить торг.

– И?!

– И мы не тронем его. Она даст ему слово, и ни ты, ни я не посмеем ее слово нарушить.

– Ох, княгинюшка, – простонал Вацлав. – Куда ж ты полезла-то...

– Нужно успеть, пока она не дала ему слова.

– Марина! Вся операция псу под хвост!

– Значит, туда ей и дорога. Плохо, значит, думали, дорогие мои рыцари плаща и кинжала. Думайте снова.

– Вызовите сюда русского посла, – сказал Вацлав в селектор. – Иди к детям, Марина. Сейчас тут будет очень мужской разговор.

Кондрашов вошел в королевский кабинет, сделал несколько шагов и остановился. Вацлав сидел за столом, и в кресле напротив сидел еще кто-то. Кресло развернулось, и Кондрашов увидел Майзеля, оскалившегося так, что у дипломата екнуло в кишках:

– Здравствуйте, Михаил Аркадьевич.

– Мы можем говорить по-чешски, – улыбнулся Кондрашов. Дипломат не без оснований гордился тем, что, в отличии от своего предшественника на посту чрезвычайного и полномочного, он бегло, хотя и с акцентом, изъяснялся по-чешски. Это в прежние времена можно было обходиться одним русским – и не в одной только Праге. А теперь... В животе у него снова екнуло. Он знал, что Майзель не то из Украины родом, не то из этой проклятой Белоруссии. Ему докладывали. – Его величество...

– Его Величество русским отнюдь не чужой, – медленно, без всякого акцента сказал Вацлав. – Забывать об этом, право, не стоит. И я с тобой стану говорить по-русски, чтобы ты не вертелся потом, будто плохо меня понимал. Сесть!!!

Кондрашов опустился в кресло, которое очень ловко и вовремя толкнул под него Майзель. Если бы он этого не сделал, Кондрашов сел бы на пол. Вацлав Пятый, говорящий по-русски. Это было уже слишком. Даже для карьерного дипломата со Смоленской площади. А его величество продолжил, как ни в чем не бывало:

– Ты сейчас полетишь в Москву, и утром будешь у своего президента. Меня не интересует, как ты это сделаешь. У нас очень мало времени. И если я потеряю хотя бы еще одного из своих подданных из-за вашей вонючей византийской бюрократии, я всех вас сделаю нищими сиротами. Ни жен, ни детей, ни денег. Ничего.

– Ваше Ве...

– Молчи и слушай внимательно. В этом пакете, – Вацлав приподнял брезгливо, двумя пальцами, конверт, – диск с информацией для президента. Ты отдашь это ему, пусть посмотрит и убедится, что мы не шутим. И пусть позвонит мне, как только взглянет на диск, – Вацлав показал пальцем на лежащий на столе аппарат.

– Вы позволите, Ваше Величество? – голос у Майзеля был таким вкрадчивым, что Кондрашов испугался еще больше, хотя и думал:больше – невозможно.

– Позволю.

– Михаил Аркадьевич. Прежде чем вы уедете... Вы слышите меня?

– Д-да.

– Скажите мне, голубчик. Что там есть такое у Лукашенко на вашего президента? Какой-то компромат? Триппер после бани с девочками? Гешефт? Что? Просто скажите мне. И этого не станет. Если вы правильно себя поведете.

– Послушайте, что вы себе...

– Перестаньте, – Майзель поморщился, как от зубной боли. – Вы же понимаете, что все кончилось. Игры, дипломатия, уступки, реверансы, – всё! За тех, кого держит сейчас этот подонок, мы вас всех уничтожим. Вам рано или поздно всем придется бежать от своего народа. Но если вы с нами не договоритесь, то в Шанхае, где вам придется прятаться, у вас не будет денег даже на проституток. А если договоритесь... Мы и вас тоже вытащим. Хотя, видит Бог, немного еще на свете людей, заслуживающих этого меньше, чем вы. Может быть, увидев пропасть у ног, вы что-нибудь, наконец, поймете. Слышите, Михаил Аркадьевич?

– Я ничего не знаю об этом. Ничего, – Кондрашов проглотил комок кислой слюны и глухо добавил: – Клянусь.

– Откуда ему знать, Данек. Он не может ничего знать, – Вацлав посмотрел на Кондрашова. – Тебя сейчас отвезут к самолету.

– Я могу...

– Не можешь. Твоя семья останется здесь, чтобы ты не наделал глупостей со страху. Даю слово, что с ними все будет хорошо. Но помни: ты функция, – усмехнулся Вацлав. – И если ты не впишешься в мое уравнение, я тебя сотру.

Кондрашов съежился под его взглядом:

– Зачем вы делаете это со мной, Ваше Величество? Наверняка у вас есть свои люди возле президента...

– Мои люди нужны мне, – Вацлав сделал ударение на «мне». – Я не собираюсь отдавать их вам. Мои люди – мои сокровища. Это у вас офицеры с семьями и детьми живут годами в палатках, продуваемых всеми ветрами насквозь. Это вы годами воюете с собственным народом. Это вы вечно устилаете трупами лучших солдат дороги своих трескучих побед. Это у вас – с той самой войны – лежат по полям и лесам не укрытые землей кости тысяч мальчиков и девочек. Это вы не понимаете, для чего нужны держава и сильная власть. Это вы всегда бросали людей в преисподнюю, не задумавшись ни на мгновение. А я берегу своих людей. Потому что самое главное – это люди. И пока вы все не осознаете это, все и каждый, вы не сдвинетесь с места. Потому что вы никому не нужны, кроме вас самих. Как и мы. Как и все остальные. Понимаешь меня, Кондрашов? Если твой президент умен... – Вацлав усмехнулся. – А если дурак, то это навечно. Смотри, не перепутай ничего. А теперь иди вон.