– Не забудь, ты обещала, – он уткнул в сторону Елены указательный палец и сделал им круговое движение. Елена довольно чувствительно шлепнула его по руке.

Понтифик с улыбкой наблюдал за их пикировкой. Несмотря на разворачивающиеся события, он сохранял подобающее ему достоинство и самообладание.

– А может, все-таки ебнуть? – задумчиво сказал вдруг Майзель по-русски.

Елена поняла и с иезуитской усмешкой тут же перевела фразу на чешский. Постаравшись при этом как можно точнее сохранить дух оригинала.

– Не нужно, я понимаю, – понтифик укоризненно покачал головой. – Перестань, Даниэле.

– Он понимает, – кивком подтвердил Майзель. – Его Святейшество свободно говорит на двух десятках языков и понимает еще как минимум сорок. Я не перестану, Рикардо. И вообще это не я, забыл? Это они. Звони премьеру.

Закончив короткий разговор, понтифик сложил телефон и опять спрятал его куда-то в складки сутаны:

– Что ты собираешься делать?

– Я собираюсь поселить тебя у себя дома, пока не вычистим город от бомб и от этой мрази. А потом... Бой покажет. – Он повернул голову к Елене: – Помнишь наш самый первый разговор?

– Еще бы.

– Я оказался пророком.

– Тебя это радует?

– Меня это приводит в неописуемый восторг, – оскалился Майзель.

– Как ты собираешься узнавать...

– Лучше не спрашивай, Елена. Есть вещи, которые не стоит знать, потому что они лишают покоя навеки.

– А ты?!

– Я и так не сплю, – он усмехнулся, и Елену опять от этой усмешки едва не замутило.

– Да перестаньте же, дети мои, – вздохнул понтифик.

– Я не могу. Остапа несло. Я так расслабляюсь. Просто очень страшно, дружище.

– Всем страшно, Даниэле.

– Не всем. Зверькам не страшно. Ну, ничего. Мы до них доберемся. Я сейчас тебе одну вещь скажу, ты не сердись на меня, хорошо? Если бы не Елена, мы могли бы опоздать.

– Данек!

– Я сорок лет Данек. Она спасла нас, Рикардо. И когда-нибудь нам придется вернуть ей этот должок, друг мой.

– Не слушайте его, Ваше Святейшество. Это нервы. Просто нервы. Если я сейчас разревусь, ты будешь крайний, понятно?!

– Ну, нет, дорогая, только не сейчас! Продержись хотя бы до посадки!

В это время ожил инфотерминал, и на экране возникло лицо короля:

– Все в порядке?

– Тебе уже доложили, что все в порядке, – буркнул Майзель. – Ты им не поверил, да?

– Не хами своему королю, засранец, – покачал головой Вацлав. – Как приземлитесь, сразу ко мне. Добро пожаловать, падре!

– Спасибо, сын мой.

– Я отвезу святейшество к себе. Ему нельзя появляться сейчас на публике, кто-нибудь обязательно проболтается.

– Что бы я без тебя делал, золотая ты моя жидовская морда, – ласково сказал Вацлав. – Конечно. Я сам подскочу.

– Новости с фронтов?

– Пока без эксцессов.

– Ну, хоть так.

– Елена.

– Да, Ваше Величество?

– Моя жена интересуется твоим самочувствием.

– Я в полном порядке, Ваше Величество. Большое спасибо.

– Смотри у меня, – король погрозил ей пудовым кулаком и ухмыльнулся такой солдафонской ухмылкой, что у Елены покраснели мочки ушей.

Понтифик переводил взгляд с терминала на Елену, потом на Майзеля и обратно. И, наконец, улыбнулся:

– Друзья мои, а соблаговолите-ка пояснить мне, что тут творится.

– Ничего страшного, Ваше Святейшество, – голос Елены предательски дрогнул, – просто эта говорящая ящерица, – она показала пальцем на Майзеля и перевела его на терминал, где крутилась заставка в виде стилизованной буквы «G», – и этот коронованный солдафон хотят меня уморить, наверное. Я за всю мою предыдущую жизнь столько не ревела и не хохотала, как за последние полгода с хвостиком. У меня скоро наступит нервное истощение, булимия и обезвоживание организма. Потому что так жить нельзя, Ваше Святейшество. Скажите им!

– Ябеда, – буркнул Майзель и улыбнулся.

Увидев эту улыбку, Елена больше не могла сдержаться и по-настоящему разревелась. Слишком много всего произошло за последние несколько дней, чтобы у нее хватило сил держаться дальше. Майзель виновато развел руками и, подняв ее, как маленькую, унес на диван в другой конец салона. Понтифик, проводив их взглядом, укоризненно покачал головой, вздохнул и стал смотреть в окно. Внизу уже сверкала шпилями в лучах рассвета Злата Прага – «Сирокко» заходил на посадку.

Майзель оставил ее в «логове» вдвоем с понтификом и умчался к королю. Елена, вздохнув, поняла: ей придется исполнять роль гостеприимной хозяйки. Настроения у нее для этого не было никакого, но она спросила, уже почти привыкнув к отсутствию языкового барьера:

– Вы голодны, Ваше Святейшество?

– Падре, дитя мое. Просто падре, – улыбнулся понтифик. – Я выпью немного мацони и съем, пожалуй, кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино.

– И вы тоже в курсе содержимого этого холодильника?! Как он выглядит?

– Твердый, желтый. С черной корочкой.

Пекорино, конечно, нашелся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:

– Приятного аппетита, падре.

– Спасибо. Присядь, дитя мое. Ты мне не помешаешь. И ты устала.

– Боюсь, это не совсем точное определение, – горько усмехнулась Елена.

– Расскажи мне.

– Ах, падре...

Он умел слушать. Майзель тоже охотно слушал ее, но это... Это было совсем другое. Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, был потрясающим слушателем. Если бы он не был тем, кем он был, только за одно это его умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена странным образом не ощущала совершенно никакой дистанции между собой и этим человеком. И дело было вовсе не в том, что Елена при всем желании не могла причислить себя к ревностным католикам. Ее детство можно было назвать счастливым, – долгожданное прелестное дитя, девочка, умница, она даже всех бабушек и дедушек застала, несмотря на солидный возраст родителей. Мать ее отца настояла, чтобы Елену крестили в костеле. И ходила с ней на службы, когда Елена достаточно подросла. Но потом жизнь переменилась так круто, что у Елены почти не осталось для веры – настоящей веры – места в душе. А тем более – для обрядов. А сейчас – сейчас опять все так изменилось. И Майзель. Еще год назад тот, кто напророчил бы Елене, что она будет сидеть у Майзеля, – у Майзеля, подумать только, – на кухне, с наместником престола святого Петра, и рассказывать тому всю свою жизнь, схлопотал бы чувствительную оплеуху. Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь... Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, – и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив ее. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:

– Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя мое. А твоя беда... – на лицо понтифика набежала тень.

– Вина, падре.

– Беда, Елена. Кто знает, – стала ли бы ты той, кем стала, если бы не это? Встретила бы его? Полюбила бы? И он...

– Он, падре...

– Он любит тебя, моя девочка. Только никак не может решиться. Он столько лет убеждал себя, что этого быть не может. Что встретить свою единственную ему не суждено. Слава Богу, он ошибался. Просто необходимо время, чтобы он это понял.

– Сколько еще времени, падре?

– Не знаю, Елена. Не спеши. Вы еще так молоды оба.

– По сравнению с вечностью.

– И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя мое, – он еврей.

– Да какой же он еврей, падре!

– Это только кажется, дитя мое, – покачал головой понтифик. – Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это – молитва, учение, – окольный путь. А он идет напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя.

– Что вы говорите такое, падре?!

– Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство – спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, – не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть. И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.