– В чем?

– В том, что я люблю эту землю. Эти люди нравятся мне. Я не смешиваюсь с ними, но люблю их. Он, наверное, не понимает этого и боится, как все люди боятся того, чего не понимают. Хотя именно он-то и должен был бы понять меня, как никто иной. Да я и сам не понимаю, что меня здесь так хватает за живое, – он поставил бокал на столик и откинулся на спинку дивана, заложив ногу на ногу. – Может быть, в самом деле пепел стучит в мое сердце? Или те камни, что, по преданию, лежат в фундаменте Старо-Новой синагоги и привезены сюда из развалин Иерусалимского Храма?

– А, так в это ты веришь, – Андрей тоже отхлебнул немного коньяка.

– В этом нет ничего сверхъестественного, – Майзель пожал плечами. – Это просто. Или почти просто. Я не знаю. Я только знаю, что здесь мне хорошо. Здесь меня понимают и поддерживают во всем. А счастье – это когда тебя понимают. Не больше. Но и не меньше, Дюхон.

– И тут они тем же самым занимаются, чем в Аргентине?

– Именно. Только с еще большим размахом. Мельник ожил, сельские угодья вокруг – опять их вотчина, кошерное мясо по всему миру продают, денежку зашибают и тратят ее с умом и разбором, чтобы в синагогах снова было тесно. Ты же слышал, наверное, что кашрут [27] мельницких признают все без исключения общины? А Ребе с ешивой [28] Вацлав в Прагу затащил. Такие же они, как мы с величеством. То же дело делают. Только на другом фланге, куда нам с королем не с руки лезть. Понимаешь?

– Я думал...

– Ты думал неправильно, дружище, – Майзель снова налил коньяк в бокалы. – Я горжусь вовсе не тем, что все делаю сам. Я сам, кстати, довольно давно уже не лезу в детали. Я страшно горд собой за то, что вытягиваю из самых разных людей их самые сокровенные и гениальные идеи и вдохновляю их на воплощение этих идей. Это самое высшее наслаждение, которое мне доводилось испытывать в жизни до сих пор. Я катализатор. Закваска. Затравка. Бикфордов шнур. И мне это чертовски нравится.

– Рехнуться можно. А недостатки у тебя есть?

– Обязательно, – просиял Майзель. – Я не дипломат. Я танк. Я ненавижу дебилов и хапуг и не могу с ними работать. Особенно таких евреев. Меня просто трясет от таких. Я ненавижу тупую и хамоватую совково-местечковую жидовню, заседающую в «синагогах», где миньян [29] -то не вдруг собрать удается, требующих, чтобы я забросил все свои дела и немедленно и безо всяких условий предоставил в их полное и безотчетное распоряжение все мои и не только мои ресурсы до последнего геллера [30] . А потом они подумают, что смогут сделать. Только вот это вряд ли. Я с этой публикой не могу не то, что работать – даже в одном пространственно-временном континууме находиться. Думаешь, я не пытался? Пытался. Особенно в самом начале. Знаешь, что из этого вышло? – Майзель наклонился вперед, поближе к Андрею. – Они сказали: о, ты тут! Коль а кавод [31] ! Давай быстро бабки сюда! Нет, подождите, парни, у меня есть план... Какой план, а ид [32] ?! Ты сдурел, что ли?! Твой план – говно, давай сюда бабки и смотри, как мы будем хреначить их направо и налево, какой мы гужбан устроим! Хочешь, тебя возьмем в тусняк, так и быть. И когда они поняли, что не получается по-ихнему, они сначала страшно удивились. Это че, типа, за дела?! Потом обиделись. А потом и разозлились, когда увидели, что все, у кого есть хоть капля совести и желания чего-нибудь сделать настоящего, бегут от них ко мне. И начали мне пытаться мешать. А я не стал ждать, пока Ребе соберется сказать свое веское слово, и врезал от души. Ну, а Ребе мне за это врезал... Не совпали мы с ним во мнениях по поводу методов. Что он мне и не преминул сообщить. Ну, я, знаешь, тоже за словом в карман не полез. В общем, поговорили, – Майзель снова вздохнул и печально улыбнулся. – Я убежден – если бы Всевышний хотел, чтобы я жил по заветам Ребе, он бы так все и устроил. Ну, а поскольку у нас с ним... – Майзель остановился. Словно хотел сказать что-то, но решил в последний момент, что не стоит. – Ребе чудный старикан. Если бы он не был таким упертым! Ну, тогда он не был бы Ребе, – Майзель снова улыбнулся, на этот раз – весело. – Как говорит Рикардо – тяжело с вами, народ жестоковыйный.

– Рикардо?

– Рикардо Бонелли. Урбан Двадцатый.

– А-а-а... Вы тоже друзья?!

– Обязательно, Дюхон. Разве можно что-нибудь стоящее сделать на этом свете без Ватикана?

– Понятно. И давно?

– Порядочно.

– А он что по этому поводу думает?

– Что у меня все еще впереди.

– Ох, Дан... А как же с Израилем, вообще?

– Мы стратегические партнеры. Союзники. Экономика, наука, военное строительство, разведка. Мы и Японию впрягли в это. И мир теперь другой. И чучмеки попритихли. Они не сдались, понятно. Пока. Но мы их додавим, Дюхон. Обязательно, – Майзель допил коньяк одним резким глотком. – Конечно, все очень непросто. Они так привыкли к тому, что только американцы были с ними, привыкли к этому вечному топтанию на месте, к поиску кошелька под фонарем потому, что там светло. Никак не могут поверить, что мы всерьез. Мешают разные мелочи. Ученые израильские к нам едут, видите ли. Ничего удивительного, – здесь и условия лучше, и зарплаты, и климат. И наши войска вместо вечно пьяного батальона прежней ООН, не вылезавшего из бардаков, им тоже ох как не нравятся. Хотя ведь это именно мы сделали выход из Ливана возможным. И встали там сами, и не даем чучмекам ползти туда и убивать ни христиан, ни евреев. Когда Ребе заявил, что Израиль не имеет права просто так вывести войска из Ливана, бросив на произвол судьбы союзника, два десятилетия воевавшего бок о бок... Они совсем там все обалдели. Никто не мог ожидать от хасидского Ребе такого демарша. Уж после этого Вацлав просто влюбился в Ребе.

– Я помню, – Корабельщиков улыбнулся. – Это было здорово. И комментарии по этому поводу – всех без исключения. Ты хочешь сказать, что Ребе...

– Ребе не политик. Он – Ребе. Это даже гораздо хуже. Для политиков, я имею ввиду. Будь он одним из этих, было бы просто списать все на коррупцию, прямую или завуалированную. А так... Бомба получилась, что надо, одним словом.

– А ты к этому никакого отношения не имел?

– Боюсь, сунься я в это лично, Ребе сделал бы все наоборот из чистого чувства противоречия. Другое дело – Вацлав. Ну, разумеется, мы позаботились о том, чтобы довести мнение Ребе до возможно более широкой аудитории в самые сжатые сроки, – Майзель подмигнул и поднял бокал. – Ты же понимаешь, упустить такое событие было никак невозможно.

– Ну, здорово... А Святые Места?

– Они не думали, что Вацлав решится на это. Ха! Это же Вацлав, – майор «Фолклендский Ястреб»! А когда Ребе его поддержал, пусть и весьма своеобразно... Да и купить всю эту шушеру, всех этих болтунов-демократов из Кнессета, не было большой проблемой. Агицен, паровоз [33] , как говорила моя бабуля, зихроно ливрохо [34] . Труднее всего было – всевозможные согласования: Ватикан, Всемирный совет церквей, православные... Ну, наши и сербы, как и болгары, только рады были. Вот Москва, – Майзель вздохнул, шевельнул бровями. – Это было непросто. Зато, когда все устаканилось... В конце концов, это святые места христиан, пусть и распоряжаются, и нечего евреям туда соваться.

– Да, – Корабельщиков покачал головой. – Это было, конечно, представление!

– Но они не посмели возражать. И без нас там теперь не обойтись. Все удалось.

– Это чистейшей воды империализм, тебе не кажется?

– Империя – не всегда плохо. Иногда хорошо, и даже очень. Кто-то же должен заткнуть этот поганый фонтан, этих сицилистов-сионистов, недорезанных местечковых комиссариков, которые тянут страну в пропасть раздела территорий? Потом, они Вацлава побаиваются.