Напомним, что эмансипация апокрифа Лема, взращенного доктором Вильчеком и доктором Вейсс-Фехлер, была возможна раньше всех, поскольку он возник, прежде всего, как продолжение материального бытия Станислава Лема (ДНК и нейроструктур белкового мозга). Эту специфику, принципиально отличающую его от гейдельбергского апокрифа, использовали в работах коллектива для получения результатов, недостижимых для апокрифа, интерполированного из продуктов ума Станислава Лема. Апокрифические процессы продвигались у Вильчека и Вейсс-Фехлер в противоположном направлении. Поэтому если МИР + АВТОР = ТЕКСТ, а ТЕКСТ − МИР = АВТОР, то ТЕКСТ − АВТОР = МИР. Раскладывая оригинальное творчество Станислава Лема на когнитивной сетке, отвечающей его разуму в момент творения, мы получаем сумму внешних влияний (импульсы из мира), которые после преобразования дали на выходе лемовский текст. В МАТЦГ похожие эксперименты давали бы нулевую информационную прибыль: так как их апокриф реконструировали, в частности, именно из текстов, и дело свелось бы к петле тавтологии. Краковско-венский пост-Лем, однако же, позволял более глубокие исследования.
Основываясь на этой МИРООТКРЫВАЮЩЕЙ ИНЖЕНЕРИИ (reverse cosmogony), Вильчек и Вейсс-Фехлер получили довольно большой спектр «миров Лема»: в диахроническом смысле (мира, постигаемого Лемом во время написания очередных книг), а также модульном (разные миры для разных значений тех параметров апокрифа, которые нельзя верифицировать на основе исторических данных).
Сразу проявилось то, что мы давно знали интуитивно: что писатель всегда живет в другом, своем мире. Многие из миров Лема имеют оригинальные черты. Например, еще в 1950-е годы Лем жил в реальности, где коммунизм ДЕЙСТВИТЕЛЬНО представлялся благом для населения, а капитализм ДЕЙСТВИТЕЛЬНО разрушался до основания. Женщины в мире Лема немногочисленны и, кроме того, часто выступают в мужском облачении. Люди как вид массово испытывали более-менее мягкие формы психических болезней, особенно неврозов навязчивости, маниакальных психозов и расширенных параной. В толпе, группе они теряли человеческие черты, уподобляясь насекомым. Непубличные физиологические функции, как испражнения и секс, представляли предмет темного культа, который имел своих жрецов, пророков и апостолов, святые писания и тайные коды; это был реликт животного прошлого человека, вопреки разуму удерживаемый силой суеверия. Вокруг Лема было много машин — природа незаметно переходила в машины, — которые незаметно переходили в Бога. Бог, как таковой, не существовал, но именно эта абсолютная заменяемость (неотличимость) «искусственного» и «натурального» создавала большое, пустое МЕСТО ДЛЯ БОГА. В наступающих после друг друга мирах их занимали разные существа (чаще всего Компьютер или его Программист, всегда в какой-то мере дефектный, ограниченный). В некоторых поздних мирах доходило до скачкообразной дегенерации Homo sapiens: в это время одинокий Лем находился среди полчищ юных техно-троглодитов. Ему подменили человечество, когда он обратил взгляд в будущее.
После получения полных прав краковско-венский апокриф Лема сразу заблокировал публикацию этих докладов, как и любых исследований, базирующихся на результатах работы апокрифической программы в каждой из ее версий и в каждом временном разрезе. Приложение А «Апокрифов Лема» содержит схемы, передающие внутреннюю иерархию каждого из трех обсуждаемых апокрифов. То, что правом признается как отдельное физическое лицо, в когнитивистском подходе составляет конгломерат множества сотождественных апокрифов оригинального разума. Например, в настоящем краковско-венском апокрифе Станислава Лема он «живет» или функционирует, как оценивают ТКО, в порядка от 56 800 до 260 000 пост-Лемах, причем это воплощение лемоподобия колеблется в недельном, а также годовом цикле, ибо принимается во внимание уменьшение вычислительных мощностей в выходные дни и увеличение счетов за электроэнергию для охлаждения в летний сезон. Однако, похоже, право остается безразличным к ситуациям с шизофрениками и любимыми Лемом жертвами рассечения спайки большого мозга.
Отдельный раздел ТКО посвящают ключевому моменту в процедуре эмансипации каждого апокрифа. Пока функционирующий апокриф находится в замкнутой среде данной имитации (в случае пост-Лема это чаще всего фрагментарные бутафории ПНР-овского Кракова, Закопане или Берлина 1980-х годов), он, разумеется, не отдает себе отчета в своей настоящей — апокрифической — природе. Чтобы выйти за имитацию и выступать как сторона в процессах «внешнего» мира (в реале), он должен сначала понять и принять факт, что является именно апокрифом, и что все это была не жизнь, а имитация, и все, что он испытывал, происходило благодаря мощности компьютера. Как показали более поздние эксперименты апокрифологов, редкий разум переносит подобную деиллюзию без повреждений.
До этих пор остается необъяснимым апокрифическим феноменом, что каждый апокриф Станислава Лема проходил это превращение ненарушенным (и с ходу брался за иски, диатрибы, резкие объяснения исполненных предсказаний). ТКО выдвигают тезис, поддерживая его многими примерами из настоящего и посмертного творчества Лема, с «Футурологическим конгрессом» и «Ловушкой для саламандры» во главе, а также аргументами «Кацушима Индастриз» в деле «Единственного Лема», словно бы именно эта специфика умственной конституции Лема, которая отвечает за исключительный способ его оценки действительности и необычность литературного творчества, давала ему возможность на «переход посуху Стикса солипсизма». Другими словами, Станислав Лем как модель разума представляет образец духовной стабильности, необходимой при «выходе из матрицы», своеобразную машину для логичного «разбора мира», а ракеты, роботы, физики, космогонии, романы, эссе и статьи — это единственно соответствующие последствия, свободные выходы из устойчивого разума.
Если ТКО правы (а это можно проверить на практике), юридическая война между пост-Лемами еще наберет силу. Как вовремя запатентованный ген иногда стоит миллиарды, так и защищенная нейронная структура наверняка может составлять фундамент настоящей империи. И этот корень индивидуальности Лема был бы бесценен, если бы его удалось ввести в массовую продажу как когнитивный эквивалент убика.
Сориентировавшись затем в своей реальной жизненной ситуации, краковско-венский апокриф нанял специализирующуюся в казусах post hominem юридическую фирму «Шмидт, Шмидт и Дзюбек» и обрушил на Университет Рупрехта-Карла в Гейдельберге залп из свыше семисот исков о нарушении прав личности и краже интеллектуальной собственности.
В этот момент в игру включились наследники Станислава Лема in homine, доказывая, что все творчества апокрифов Лема очевидным образом является производной структуры разума Лема, как таковыми производными являются и сами апокрифы.
Однако адвокаты «Шмидт, Шмидт и Дзюбек» не без основания отметили, что учитывается лишь наиболее непосредственный автор, иначе каждый родитель или учитель мог бы приписывать себе авторство произведений ребенка и ученика, а этого закон не позволяет. Поэтому для авторства произведений не имеет значения, кто и из чего построил творческий разум.
Как в таком случае поступать с непроизвольными плагиатами, с которыми мы все чаще имеем дело? Когда идеальный апокриф Лема создает слово в слово точно такой же роман «Солярис», как возникший в 1959–1960-м годах, приобретает ли он все права на текст, включая права на экранизации и участие в распределении уже черпаемых от них прибылей? Нет! А что делать с произведениями «отклоненных» апокрифов, модифицированных? Или театральные пьесы, которые гейдельбергский пост-Лем написал в эмиграции в Австралии (эмиграции внутренней, то есть сымитированной) и которые уже поставили на нескольких сценах, а одну («Ревизию») переработали для игры в виртуальной реальности, — они представляют собственность МАТЦГ, краковско-венского пост-Лема или также наследников Лема in homine?
