— Бросьте! Я полячка. Русский язык для меня неродной, и мне трудно иногда подобрать слова.

И тут Аркадий с ужасом подумал, что его теорийка подобна замку, слепленному из мокрого песка. Песок высыхает, а ветер сомнений крепчает, отрывает и уносит песчинки, швыряет брызги волны.

Казалось: еще немного, и женщина заплачет. Сердце Аркадия разрывалось, билось густо, казалось — еще немного и остановится… Но он нашел в себе силы продолжить допрос:

— Вы соврали мне! Вы сказали, что комнату эту получили случайно! А, меж тем, вы взяли комнату эту нарочно! Не затем ли, чтоб завладеть записями убитого офицера, чтоб уничтожить их!

И тут пришло время Аркадию открыть рот: Конкордия сглотнула, и кивнула. После села на кровать и тихо зарыдала.

Через четверть часа они сидели на кровати вместе, но на расстоянии, которое исключало всяческую двусмысленность. Впрочем, Аркадию безумно хотелось обнять графиню, сделать это по-дружески, по-братски. Но стеснительность оказывалась сильней.

Почему я ей должен верить? — носилась в мозгу мысль, налетая иногда на другую: А за что ее оскорблять неверием?… Она же так прекрасна…

…Конкордия была польской дворяночкой из рода столь же обнищавшего, сколь и древнего. Граф познакомился с ней в Варшаве, когда польские волнения затихли вполне, однако же дух прежних вольностей еще чувствовался. Да что там: серьезно полагали, что новый мятеж не просто возможен, но и вероятен. И в Польшу военные ехали, словно на Кавказ — за наградами, за подвигами.

Но, тогда еще полковник Колокольцев, не найдя мятежников, стал добиваться победы на другом, любовном поприще. И, как легко можно догадаться — вполне успешно.

— Он был такой красивый акварелист… — и, увидав недоумение в глазах Аркадия, Конкордия поясняла. — Гарус!

— Кавалерист и гусар, — догадался Аркадий.

В этом было что-то от древнего и уже почти запретного права победителя: взять в трофеи женщину побежденного, обладать ей… Но, получив вожделенное раз, граф не пожелал отказываться от трофея, и закрепил свое право владения сперва крещением католической паняночки, а после — браком.

Однако же этот мезальянс был не одобрен светом, и, особенно родственниками графа.

— Семен не оставил завещания. Был суеверным. Говорил, пока завещания нет — пока его Господь сберегает. А напишет последнюю волю — подпишет и себе приговор. Теперь его родные оставят меня без копейки. Я им как бемоль на глазу! Они сделают все, чтоб я очутилась в щетине.

— Бельмо и в нищете, — задумчиво поправил Аркадий. — Но все-таки… Скажите мне, зачем понадобилась вам именно эта комната, комната убитого человека?

Женщина замялась.

— Ну, говорите же, — потребовал Аркадий. — Иначе я буду вынужден подозревать худшее.

— Да куда уж худшее. Я в Петербурге увлеклась спиритизмом, погубив, верно, тем самым, свою душу. Я знаю: Степан меня любил, он бы помог и с того света. Я пыталась вызвать его дух… Но он не явился мне. Может, дело было в том, Степан знал, что он уже прут…

— Куда прут?…

— Ну, прут… Хладный прут, — всплеснула руками Конкордия.

Аркадий кивнул: продолжайте.

— Известно, что призраками становятся те, кто смертию погиб внезапной, ибо их души зависают меж нашим и лучшим миром. Я хотела призвать дух вашего друга. Лучшим местом для этого была бы комната, где он живал.

— И что же он? Не явился.

— Я пока не пыталась.

Пронеслось множество мыслей. Галиматья и ересь, отец Афанасий это бы наверняка осудил. Хотя и он не без греха… А вот поговорить со штабс-ротмистром было бы славно. Верно бы, хватило какого-то намека, чтоб взять лазутчика.

— Скажите, а я могу присутствовать при сеансе?…

— А Вы хорошо знали убитого?…

— Ближе меня у него никого в этом городе не было…

— Тогда вам даже лучше присутствовать. Расположение звезд, кажется, благоприятствует. Будьте сегодня же вечером. Но приходите все же через окошко. Я его нарочно не закрою.

Минутой позже Аркадий вышел, церемонно распрощавшись с мадам Чебушидзе. Конечно же язык без костей, сплетничать начнут непременно. Но, может быть, спишут на то, что Аркадий нашел убийцу ее мужа, а стало быть, графиня ему несколько обязана.

Но Аркадий удалился лишь для того, чтоб уйдя дорогами явными вернуться тайной тропой.

С букетом шиповника, срезанного в овраге, с пакетом под мышкой уже в сумерках, он постучался в заветное окошко. Аркадий ожидал услышать тишину в ответ, и может быть, он даже обрадовался. Значило бы это, что женщина все же имела отношение к шпионам, но теперь она в безопасности.

Но вместо того послышалось:

— Войдите…

Пока Аркадий перелазил через подоконник, Конкордия добавила:

— Вы как раз вовремя! Садитесь пить чай с травушкой!

На столе лежала ватрушка. Конкордия словно знала, что он придет ровно к чаепитию. На столе стоял чайник и заварник, накрытые бязевыми салфетками, сахарница, початая банка с вареньем, корзинки с хлебом и конфетками. Имелась вторая чашка с ложечкой и даже блюдцем.

— А вы с цветами?… — спросила Конкордия. — Ах, как мило.

Старый, изрядно повядший букет она вышвырнула в окно, и на его место поставила шиповник в вазу. Одновременно Аркадий развернул пакет: в нем лежали абрикосы. Они бы считались в иной год ворованными, однако же этим летом их выросло столько, что никто не брал на себя труд охраны.

Конкордия налила в пустую чашку заварку, разбавила ее кипятком.

— Садитесь, — распорядилась она. — Возьмите сахара. Я вижу, ваша жизнь и без того не сладка.

Аркадий покраснел, но от сахара не отказался.

— А давайте перейдем на «ты»? Вы ведь залезли ко мне в окно. Это сближает.

Чай был хорошим, крепким и даже немного грубым.

— Ну что же ты молчишь? — звенела Конкордия. — Ты, кажется, засмущался. Право, не надо! Ты мне показался таким решительным юношей в доме Рязанина, набросился на убийцу, словно шнурок на кролика.

Она коснулась его руки, желая его ободрить, но добилась прямо противоположно. Аркадий вспыхнул, сердце гулко ударило, чуть не остановилось, и пошло вдруг часто, как бывало после бега или заплыва. Ранее он встречался с этой женщиной, но все как-то по иным делам. Но вот так, чтоб наедине с ней пить чай, да еще быть на «ты». Это смущало.

Он украдкой взглянул на нее, напоролся на ее взгляд, испуганно отвел взор, посмотрел еще раз, и снова встретил ее глаза. Теперь же следовало не отводить очи, иначе уж выглядело бы совсем глупо.

— Как мы будем их вызывать?..

— Прежде должно стемнеть — духи пугливы. Пей чай.

Меж тем, сумерки сгущались, и Конкордия зажгла первую свечу.

— Не правда ли, наш приазовский край очень мил?

— Мил, только жара у вас здесь такая…

Они болтали о каких-то пустяках. Аркадий рассуждал о нынешних видах на урожай, описывал красоту здешних полей. Когда городу даруют герб, — рассуждал он, — было бы чудесно изобразить на нем полосу синюю и желтую — как обозначающих небо и пшеничные поля. Меж ними хорошо бы пустить еще зеленую прожилку, может быть с горбинкой — рощу, а в ней Могилу.

Аркадий осекся, размышляя о том, что кроме тюрем, нет в мире мест, где имеется недостача неба. И, верно, на родине собеседницы также раскинулись золотые поля под лазурью небес.

Значит, следовало бы голубую полосу опустить вниз, превратив ее в символ моря! Степи, пшеничные поля над волнами — разве не прелестно?.. А вот что стоило бы изобразить на этом фоне… Аркадий замешкался, почесал голову… И не нашел ответа. За полвека город не смог ничем прославиться. Модно было бы изобразить якорь, как символ надежды и морского порта, колос зерна…

Конкордия улыбалась, кивала: да, в самом деле, очень мило. По глазам ее было видно — азарт и патриотизм юноши ей доставляет удовольствие.

И тут Аркадий понял, что любит эту женщину, желает ее. И тут же запнулся от греховности. Он знал: графиня совсем из другого круга, пусть и вдовая, однако же мужа потеряла недавно, и это даже безнадежней, если бы она была замужем.