Пчела влетела в шатер, покружилась над головой хана и села на чертеж.

Он щелчком сбил ее, окликнул кешиктена, велел позвать сыновей, нойонов Джэбэ, Субэдэй-багатура, купца Махмуда и Данишменд-хаджиба. Один за другим они явились на его зов.

– Завтра мы начнем приступать к Самарканду, – сказал он. – Будем разбивать стены. Но я уверен, что твердость духа защитников города уступает твердости стен. Ты, Махмуд, и ты, Данишменд, пойдете в город.

Махмуду будет сподручно поговорить со служителями сартаульского бога. Они должны знать, что с ними я не воюю. Их жизнь и все, чем они владеют, останется в неприкосновенности… Ты, Данишменд, поговоришь с эмирами.

Если они не будут сражаться с нами, я, может быть, сохраню им жизнь.

У Махмуда Хорезми опустились плечи. В город ему идти не хотелось. И хан ждал, что придумает хитроумный купец, чтобы не исполнить его повеления.

– Ради тебя, владыка вселенной, я пойду не только во враждебный нам город, я положу голову в пасть льву рычащему, опущусь в пучину греховности…

– Но? – прервал его велеречивость хан.

– Но в город незамеченной не проскользнет и мышь.

– И верно, я об этом не подумал, – со скрытой насмешливостью сказал хан.

Для него было всегда немалой радостью дать хитрецам возможность успокоиться, чтобы потом разом, неожиданно, покончить с лукавством.

– Тулуй, отбери с тысячу самых лучших воинов и постарайся выманить из крепости побольше врагов.

– Выйдут ли? – усомнился Тулуй.

– И смирный жеребенок, если ему подкрутить хвост, станет лягаться.

Дразните, пока у них не кончится терпение. Выманив за ворота, мы их растреплем, вобьем обратно в город. Вместе с ними вас тоже, Махмуд и Данишменд.

– А? – вскинулся Махмуд. – Владыка вселенной…

– Будьте к этому готовы. Оденьтесь так, чтобы вас не отличили…

Субэдэй-багатур, Джэбэ, для вас мною приготовлено дело особое, очень нелегкое. – Хан склонился над чертежом, помолчал. – Даю вам двадцать тысяч воинов. Как горячий нож в масло, вы врежетесь в глубь владений шаха.

Сейчас шах и не думает, что вы явитесь перед ним. Вы разобьете его войско, а самого живого или мертвого доставите, мне. Может случиться, что шах, не принимая сражения, станет уходить все дальше. Идите за ним на край света.

Городов, какие будут на пути, не трогайте, силы сберегайте. Ваше дело добыть мне шаха.

– Добудем, – пообещал Джэбэ.

Субэдэй-багатур молча склонил голову.

– Надо ли отправлять двадцать тысяч воинов сейчас? – спросил Чагадай.

– Не застрянем ли мы под этим городом? Если тут будут драться, как дрался Гайир-хан в Отраре…

– Сын, в каждом городе, кроме Гайир-хана, есть свой Караджи-хан. К слову, я так и не посмотрел на грабителя моего каравана. Велите его привести… Самарканд мы возьмем и без двадцати тысяч. Вам, Джэбэ и Субэдэй-багатур, надлежит выступить ночью, чтобы враги не видели.

Кешиктены втолкнули в шатер Гайир-хана. Его руки были стянуты за спиной, на обнаженной, когда-то бритой голове торчком стояли отросшие волосы. Хана удивила молодость эмира. Он думал, что Гайир-хан муж зрелый, умудренный жизнью, а этот…

– Как ты посмел, сосунок, убивать моих купцов? Ты преступил установленное всеми… Переведи, Махмуд.

– Купцов я не убивал. Я велел убить зловредных соглядатаев.

– Не оправдывайся, ничтожный!

– Мне не в чем оправдываться. Оправдываться должен ты, хан. Не я, ты грабитель и преступник. Я сделал то, что повелевала мне моя совесть. А ты крался, как вор…

Слегка наклонив голову, хан уставился на эмира немигающими глазами.

Он знал тяжесть своего взгляда, заставляющего сгибаться и друзей и врагов.

Лицо Гайир-хана побледнело, покрылось испариной, но взгляда он не отвел крепок духом, негодник.

– Тебе известно, что умрешь сегодня?

– Догадываюсь.

– И ты не страшишься смерти?

– Я молод, и мне хотелось бы жить. Но милости у тебя просить не стану. Пусть ее выпрашивают такие, как эти, – Гайир-хан показал на Махмуда и Данишменда.

Против своей воли хан почувствовал что-то похожее на уважение к этому бесстрашному человеку, и в то же время Гайир-хан озлоблял его внутренней неуступчивостью, хотелось увидеть на лице смятение.

– Ты понимаешь, что значит смерть?

– Понимаю.

– Нет, ты не понимаешь. Смерть – конец всему. Всему.

– Для чего тебе эти разговоры, хан? – сердито спросил Гайир-хан. Какое тебе дело до того, понимаю я или не понимаю? Я умру сегодня и предстану перед всевышним молодым. Таким и останусь вечно. Ты умрешь через несколько лет сморщенным старикашкой, согнутым тяжестью содеянного…

В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные узловатыми жилами, на руки Гайир-хана – сильные, с гладкой темной кожей, еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая знак кешиктенам, чтобы эмира увели.

Вдогонку крикнул:

– Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.

Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным на полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.

На рассвете вышел из шатра с ломотой в висках, невыспавшийся, мрачный. В саду щелкали, пели, щебетали неведомые ему птицы, тихо плескалась в арыке вода, запах цветения был еле уловим и потому не казался неприятным.

За зеленью садов, обрызганной розовато-белым цветом, пропела труба, ей откликнулась вторая, ударили барабаны, и умолкло пение птиц. День предстоял горячий, и это обрадовало его. Он велел одному из караульных принести холодной воды, намочил лысеющую голову, тряхнул седыми косичками, вместе с каплями влаги сбрасывая с себя расслабленность.

Битву за город начал Тулуй со своими воинами. Насмешками, оскорблениями они раззадорили защитников города. В распахнутые ворота на Тулуя хлынули конные воины, пешие смельчаки из ремесленников и земледельцев. Они дрались, не щадя живота своего. Тулуй отступал до тех пор, пока не завлек храбрецов в засаду. Вернулись в город немногие. Вместе с ними в город проникли Махмуд и Данишменд-хаджиб.

Вслед за этим хан послал хашар[59] засыпать ров, придвинуть к стенам камнеметы. Началась осада.

После четырех дней осады по тайному подземному ходу из города вышли шейх ал-ислам, казии и три имама. Вместе с ними был Махмуд Хорезми.

– Твое повеление исполнено, владыка вселенной, – сказал купец. – Эти люди готовы открыть ворота города.

Служители бога-аллаха стояли перед ханом, смиренно сложив руки.

– Почему вы не пришли сразу? – сердито спросил он.

За всех ответил шейх:

– Городская чернь, оседлав коня гордости, и подняв меч негодования, не желает и слышать о покорности. Нам приходилось быть осторожными. У ворот Намазгах мы поставили своих людей. На рассвете они впустят в город твоих воинов.

– Что вы просите взамен?

– Пощады для жителей города.

– Нет, – твердо сказал он. – Сколько вас, служителей бога, и ваших людей?

Они переговорили между собой.

– Тысяч пятьдесят будет, – сказал шейх.

– На пятьдесят тысяч я дам охранные ярлыки. С остальными поступим, как того пожелаю. Не откроете ворота – я разобью стены и тогда уж никого не оставлю в живых. Все. Идите.

Утром его воинов впустили в город. Лишь тысяче кыпчаков удалось пробиться сквозь ряды монголов и уйти, еще тысяча заперлась в мечети, но ее подожгли. И воины сгорели заживо. Данишменд-хаджиб привел к хану больше двадцати эмиров и хаджибов. Они готовы были служить хану.