Джамуха вышел из шатра. Татунг-а опять стал спрашивать, сколько у него воинов, коней, телег. Он похлопал его по плечу.

– В книги записывай своих. А на моих и моей памяти хватит.

– Мне велено…

– Тебе, но не мне. Своими воинами повелеваю сам.

Он стал всматриваться в людской муравейник. В движении людей была бестолковость, будто никто не знал, где приткнуться, где остановиться. У Ван-хана такого не было. И он сам, а не его нойоны, спрашивал, сколько воинов привел… Умер Ван-хан, и от дела рук его ничего не осталось, все заграбастал анда. Умрет когда-нибудь и он, Джамуха, возможно, как и хана-отца, его погубит Тэмуджин, – что останется? Он затевал сражения и сражался сам, но струны хуров не воспоют хвалу его храбрости, улигэрчи не сложат сказаний…

Моление в шатре окончилось. Татунг-а позвал Джамуху к Таян-хану.

– Я рад, что ты верен своему слову, – сказал Таян-хан. – Алакуш-дигит Хури обманул нас.

– Он не придет? Не ожидал…

– И я не ожидал. Сыновья онгутов в моем улусе всегда брали себе жен… – Таян-хан вздохнул. – Что делается с этим миром! Не знаю, как теперь и быть. Может быть, уйти за Алтайские горы?

Непонятно было, спрашивает Таян-хан совета или размышляет вслух, но в его голосе слышалась неуверенность, от былой решимости, кажется, ничего не осталось. Раньше это обозлило бы Джамуху, но сейчас он был равнодушен, и это удивило его самого.

Кучулук поднялся, встал перед отцом, бледнея, спросил:

– Как за Алтай? Твой отец и мой дед Инанча-хан никому не показывал крупа своего коня! Лучше пусть наши кости белеют на солнце, чем бежать от Тэмуджина!

– У нас мало войска, сын, Алакуш-дигит Хури подвел, ох, как подвел!

– Будь он проклят! Но все другие, кого мы звали, пришли. У нас пятьдесят пять тысяч воинов. И с ними бежать?

– Сиди, сын. Не думай, что благоразумие и трусость одно и то же. Но ты прав. Мы позвали меркитов, ойратов и нашего друга гурхана Джамуху, при слове «гурхан» Таян-хан сделал еле заметную запиночку, – не для того, чтобы веселее убегать. Пойдем навстречу врагу. – Взбодрился:

– Пойдем, разобьем и череп Тэмуджина, оправив в серебро, поставим рядом с черепом Ван-хана.

Но бодрости, идущей от души, не было в этих словах.

Соединенные войска найман, меркитов, ойротов, джаджиратов Джамухи и идущих с ним людей из племен дорбэнов, салджиутов, катакинов двинулись вниз по реке Тамир, потом повернули на восход солнца, переправились через реку Орхон. Здесь впервые столкнулись дозоры. Найманы в короткой схватке убили одного воина и захватили его лошадь. И будто это было не бедное животное, а чудо, какое привели к походной, на колесах, юрте Таян-хана.

Пегая кобылка с остриженной гривой, плоскими, растоптанными копытами и мосластым задом тянула из рук воина повод, хватала траву. Седло было под стать кобылке. Передняя лука лопнула и была стянута ремнями, подседельный войлок рваный и грязный. Нойоны тыкали кулаками в брюхо лошади, похлопывали по седлу.

– Вот они, завоеватели!

Таян-хан обошел вокруг кобылы, покусывая ногти.

– Коней, как видно, они замучили. Может быть, нам понемногу отходить, заманивать врага за собой, беспокоя его справа, слева, спереди, сзади?

И снова Кучулук воспротивился. В этот раз его дружно поддержали нойоны. Худотелая лошадка воодушевила их, они уже видели себя победителями. Таян-хан молча уступил им. Но он не радовался. Невесел был и Джамуха. Тоскливое равнодушие, как болотная трава стоячую воду, затягивало душу.

Остановился Таян-хан у восточных склонов горы Нагу. На сопке с седловиной, похожей на спину двугорбого верблюда, поставили передвижную юрту хана и юрты ближних нойонов, подняли боевые туги. Внизу стлалась равнина с небольшими холмами и увалами, покрытая редкой травой, жесткими кустами дэрисуна и суходольной полыни.

К вечеру стали подходить войска Тэмуджина. Сначала то оттуда, то отсюда выскакивали небольшие кучки всадников, трусцой приближались к найманским караулам. Воины кидались вперед, и всадники Тэмуджина ветром уносились в степи. Вот и худые кони! Потом повалили главные силы. Тысяча за тысячей в строгом порядке приближались к горе, охватывая ее с трех сторон. В стройности рядов, в неторопливости движения, в безбоязненности, с какой воины останавливались на виду у найманского войска, была неодолимость, непоколебимость, вера в свою силу. До самой темноты подходили воины Тэмуджина. А в темноте зажглись огни – тысячи огней.

Словно кто-то собрал все звезды с неба и бросил их к подножью горы Нагу.

На двугорбой сопке тоже пылали огни, жарилась баранина, баурчи разносили нойонам вино. Нойоны хвастливо рассуждали о битве завтрашнего дня. Джамуха почти не слушал. Смотрел на огни стана своего побратима. Он понял наконец, почему его точит тоска. Кто бы ни победил завтра, это будет его поражением, последним поражением. Конец вольности племен… Река крови, прольющейся завтра, унесет остатки древних установлений, и отвага багатуров, мудрость старейшин, песни улигэрчей будут поставлены на службу единственному владыке великой степи. Кто будет им? Таян или Тэмуджин? А, не все ли равно! То, за что он бился, что было сутью его жизни, – погибло.

Джамуха незаметно, никому ничего не сказав, уехал к своим воинам, поставленным Таян-ханом в самом конце правого крыла. Воины не спали.

Сидели, лежали у огней, разговаривали. Думают ли они, что завтра многим уже не увидеть звезд, не сидеть у огонька, вдыхая горький дым аргала, и не нужны будут ни острые стрелы, ни добро подогнанные седла, ни резвые кони?.. Может быть, и ему завтра уже ничего не понадобится… Где-то далеко в родном нутуге будет тосковать хур в руках Уржэнэ, но он уже не услышит ни звуков хура, ни голоса жены. Через год-два в пустых глазницах его черепа прорастет ковыль-трава… Зачем, для чего жил? За что должны умереть завтра и он, и многие из его воинов?

На войлок насыпали сырого песка. Тэмуджин разровнял его, потом нагреб кучу, ладонью округлил вершину.

– Мухали, показывай, кто где стоит.

Мухали стал на колени, ножом сделал несколько черточек.

– Тут, в середине, найманы, на левом крыле меркиты, на правом ойраты и Джамуха.

Рядом горел огонь, возле него толпились нойоны, к ним подъезжали порученцы – туаджи, о чем-то спрашивали и уносились в темноту. Заложив руки за спину и затолкав под широкий пояс указательные пальцы, Тэмуджин ходил вокруг песка, прижмуривал то один, то другой глаз, словно бы прицеливаясь.

– Будем бить Таян-хана или ждать, когда он ударит?

– Зачем ждать – бить надо, – сказал Мухали.

– У него воинов больше, чем у нас…

– Больше – согласился Мухали, сел, скрючив кривые ноги. – Но Таян-хан, побаивается.

– Почему так думаешь?

– Своих воинов поставил очень плотно, плечо к плечу. Рыхлое у него войско, хан Тэмуджин. Потому-то сбил потуже. Нам от этого – польза.

– Хорошо подметил, Мухали. Глаз у тебя острый. Напрасно Таян-хан так поставил своих воинов. Стрела, пущенная в плотный табун дзеренов даже неумелым стрелком, всегда найдет цель. Будем бить. А как?

Над песчаным бугорком наклонился Хасар. Огненные блики заиграли на сверкающих доспехах, от широкой ярко-красной накидки упала тень, закрыв песок. «Опять вырядился, селезень!» – подумал Тэмуджин, захватил пальцами край накидки, легонько подергал.

– Снял бы ты это, а? Найманы скажут: бедный брат у хана Тэмуджина свой шатер на себе носит.

– Что мне найманы! Меня мои воины отовсюду видеть должны… Я думаю, брат, так: главные силы Таян-хана стоят в середине, вот по ним и надо ударить как следует. Переруби у бочки обруч – она сама рассыплется. Наши главные силы, отданные твоим соизволением мне, поставим так. – Он взял из рук Мухали нож, нарубил на песке коротких зарубок – одна за другой. – Я поведу тысячи и рассеку найманское войско надвое. – От зарубок к подножью бугорка Хасар провел глубокую борозду.

Ничего нового Хасар не придумал. Он хотел вести битву так же, как ее вел сам Тэмуджин, когда был прижат к горам Ван-ханом. Ни одна битва не бывает похожа на другую. То, что в одной приводит к победе, в другой может принести поражение. Однако, зная обидчивость Хасара, ничего этого Тэмуджин не сказал, похвалил: