Неустрашимые уруты и мангуты мертво вцепились в «туловище» птицы-строя, и оно, тучнея, стало отодвигаться, шевельнулись «крылья», вкрадчиво расправились, готовясь к охвату. Тэмуджин выжидал. Пусть враги почувствуют вкус близкой победы, пусть возликуют. Теперь пора…

По его сигналу на правое крыло навалились нойоны-родичи, растребушили, разметали татар и ринулись в тыл. Главные силы тем временем смяли левое крыло и начали теснить все татарское войско к реке. Сейчас нойоны-родичи ударят в спину, и замечется татарское войско стадом овец. Но почему медлят родичи? Куда они подевались? Он гнал к ним своих туаджи, привставал на стременах, вглядывался, вслушивался, и тревога закрадывалась в сердце, не обманули ли его татары?

Нет, не похоже. Татары, побежали. Всадники переправлялись через речку, уходили в степь. Иные бросали оружие и сдавались. Тэмуджин поехал к берегу. На земле с выбитой травой темнели лужи крови, валялось оружие, шлемы, лежали трупы воинов и лошадей, стонали раненые. Приторно-сладкий, отвратительный запах смерти, казалось, пропитал все вокруг. Тэмуджин глянул на ребят. Джучи затравленно оглядывался. Он побелел, стиснул луку седла до синевы под ногтями, будто боялся упасть с коня. Шихи-Хутаг закрыл глаза и что-то беззвучно шептал сухими губами.

– Эх, воины! Птенцы куропатки…

Татар гнали до ночи. Полонили почти всех. Пришло известие и от нойонов-родичей. Прорвавшись в тыл татарам, они напали на обоз, разграбили повозки. Этого показалось мало, и, позабыв о битве, пошли по беззащитным куреням, хватая добро. Тэмуджин задохнулся от ярости.

– Жадные волки! Мое слово для них – пустой звук! Ну, погодите…

Утром к его походной юрте привели татарских нойонов.

– Зарубите всех! – приказал он.

После казни нойонов собрал большой совет. Надо было решить, как поступить с татарским народом.

– Над ними поставим нашего нойона, – сказал Хасар. – Если позволишь, тут могу остаться я сам. У меня они будут смирными, как новорожденные ягнята.

Тэмуджин не сдержал едкой усмешки. Чего захотел! С такими воинами, как татары, такой человек, как Хасар, быстро станет беспокойным соседом. А ему не нужны никакие соседи. Главная ошибка прежних нойонов-воителей была в том, что они, разгромив племена, нагружали телеги добром (вспомнил своевольство нойонов-родичей, стиснул зубы – ну, погодите!), уходили в свои курени, через несколько лет мощь разгромленного племени возрождалась, и вновь надо было воевать. Такого больше не будет. Земля, которую он попирал копытами своего коня, должна стать его владением навсегда.

По его молчанию нойоны поняли, что с Хасаром он не согласен. Боорчу предложил:

– Растолкаем татар по своим куреням. Пусть работают на нас. У каждого монгола будет раб. Разве это плохо?

И это было не по нраву Тэмуджину. Слишком много рабов, да еще таких, как татары, держать нельзя. Когда воины уйдут в поход, курени могут оказаться в их руках. Возмутившись, они побьют жен и детей, угонят табуны.

Потом бегай, лови…

– Вы забываете, – сказал он, – что татары били, резали наших предков, выдавали их злому Алтан-хану. Они коварно погубили моего отца, и все беды моей семьи начались с этого! Разве после всего содеянного мы можем быть мягкосердечны? – Он распалился от своих собственных слов. – Повелеваю: татар, исконных врагов наших, лишить жизни. Всех! От немощных стариков до несмышленых сосунков.

Немота изумления охватила людей. Он почувствовал, как высоко стоит над всеми, какой страх и трепет внушает его воля. Первым пришел в себя шаман Теб-тэнгри. Не глядя на Тэмуджина, заговорил ровным голосом, будто начал молитву небу:

– Все имеет и начало, и конец, и свою меру. Мы не ведаем, кто положил начало вражде наших племен. Но люди надеются: этой вражде ты положишь конец. – Он повернул хмурое лицо к Тэмуджину. – Потому-то за тобой идут сегодня отважные сыны многих племен. Однако ты сворачиваешь с пути, предопределенного небом. После тебя обезлюдят степи, станут владением диких зверей. Ты говоришь о мести за кровь предков. Но такая месть превышает всякую меру, она противна душе человеческой.

Тэмуджин хотел было прервать шамана, но одумался. Не натягивай лук сверх меры – переломится, и не грозное оружие окажется в твоих руках, а никуда не годные обломки. Сказал с натугой:

– Мудра твоя речь, Теб-тэнгри. Только глупый упрямец станет отвергать то, что разумно. Детей, не достигших ростом до тележной оси, оставьте в живых.

– А женщин? – спросил Хасар. – Тут есть такие красавицы…

– До красавиц ты, известно, охоч. Успел присмотреть?

Кто-то засмеялся.

– Ну что смеетесь? – обиделся Хасар. – Я вам покажу, какие тут красавицы. Неужели не жалко губить?

Он проворно вскочил, вскоре вернулся, втянул в юрту девушку в красном шелковом халате. Она не знала, куда девать свои руки. На щеках рдел румянец смущения, в глазах поблескивали слезы. Была в ней какая-то особенная чистота, свежесть – саранка-цветок, омытый росой.

– Как тебя зовут? – спросил Тэмуджин.

– Есуген.

– Хочешь быть моей женой, Есуген?

Девушка кротко взглянула на него, и все ее юное тело напряглось дикая коза, увидевшая перед собой разинутую пасть волка. Казалось, сейчас отпрянет назад и умчится, исчезнет бесследно. В своем испуге она стала еще более прекрасной. А почему бы и в самом деле не взять ее в жены? Он – хан.

От пределов государства Алтан-хана до земель найманов и кэрэитов простирается теперь его улус. Много дней надо быть в пути, чтобы объехать его из края в край. Не приличествует ему иметь одну жену, как простому воину.

– Что же ты молчишь, Есуген?

– Я в твоей воле, повелитель чужого племени. Но более меня достойна моя старшая сестра Есуй.

– Твоя сестра красивее тебя?

– Красивее.

– И ты уступишь ей свое место?

– Уступлю, повелитель. Она была недавно просватана. Но вряд ли ее жених остался в живых.

Посмеиваясь, он велел разыскать сестру девушки. Есуй была года на два постарше Есуген. И тоже очень красива. Но по-другому. Это была красота зрелой женщины, жаждущей материнства. У Есуй он не стал спрашивать, хочет ли она быть его женой.

– Беру вас обеих. Отныне моя ханская юрта – ваш дом.

Хасар завистливо посматривал то на сестер, то на старшего брата.

А нойоны молчали. И в этом молчании было осуждение. Обычай не дозволял воину брать жену, покуда поход не завершен. Они молчали, но ни один не смел ему перечить. Тишина была тяжкой, как в предгрозовую ночь. И в этой тишине не к месту громко прозвучал разговор за порогом юрты. Кто-то спросил Бэлгутэя, где Есуген и Есуй.

– Тебе что за дело? – надменно ответил Бэлгутэй.

– Они мои дочери.

– Тогда радуйся. Они станут женами моего брата, хана Тэмуджина.

– Осчастливили! А что будет со всеми нами?

– Готовься вознестись на небо. Под корень изведем все ваше злое племя.

Тэмуджин расправил плечи, презрительным взглядом обвел нойонов. Как они смеют даже молча противиться его желанию, они, которых он привел к этому великому мигу торжества над некогда могущественным врагом.

– Теб-тэнгри, сегодня же совершим обряд возведения этих достойных женщин в мои супруги. А весь татарский народ распределите и уничтожьте, как было уговорено.

Снаружи донеслись крики. Они становились все сильнее. Казалось, весь стан пришел в движение. Уж не напали ли враги? Но кто? Откуда? Нойоны вскочили с мест, толкаясь, повалили в двери. Он вышел следом. Пленные татарские воины, до этого спокойно ожидавшие решения своей участи, вдруг возмутились, смяли немногочисленную охрану, и теперь толпой прорывались к юрте. Караул пятился. К Тэмуджину со всех сторон бежали воины, рубили татар мечами, кололи копьями, но они, зверея от крови, лезли вперед по грудам трупов, голыми руками хватались за мечи, истекая кровью, падали на землю вместе с его воинами, следующие подхватывали оружие, и сеча становилась все более яростной. Татар окружили и, туго сжав кольцо, посекли. Стан оказался завален трупами, истоптанная трава, колеса, оглобли повозок забрызганы кровью.