Душа болела, как старая рана в ненастье. Нилха-Сангун был его кровью, продолжателем его рода, единственным наследником, сыном женщины, память о которой он пронес через всю свою жизнь. Не меньше Нилха-Сангуна был дорог и Тэмуджин, сын побратима Есугея, настоящего и единственного друга, Тэмуджин, которому он помог обрести силу и который в тяжкие времена сделал для него все, что мог. Он и сам немало дал родному и названому сыновьям, только одного не сумел – сделать их братьями, друзьями. Просмотрел…
Ладит же Нилха-Сангун с Джамухой. В последнее время они встречаются часто, ведут длинные беседы. Побитый, Джамуха, как видно, образумился…
Перед шатром блестела Тола-река. Над высокой травой порхали белые бабочки. На другом берегу по серому взгорью тянулись овцы. За шатром в курене была сонная тишина. Мирно пасущееся стадо – радость кочевника, покой – его счастье. Но покой в степи короток, как летняя ночь. Он не знал покоя ни в молодости, ни в зрелые годы, нет его и сейчас, на склоне дней.
Всю жизнь сражался, вылетал из седла, садился снова. И уже близок конец его земного пути, а покоя не добыл ни себе, ни своему улусу.
В шатер вошел Нилха-Сангун. Полное, гладкое лицо разморено зноем, волосы на обнаженной голове влажны от пота. Присел у постели, справился о здоровье. Ван-хан сел, стянул у горла беличий халат, кашлянул.
– Ничего. Скоро встану.
Сын кивнул. Он думал о чем-то другом. Беспокойно теребил короткую и редкую бороду, пустыми глазами смотрел на другой берег Толы.
– Ты сам-то здоров?
– А? Здоров, отец, здоров. – Нилха-Сангун подозвал караульных, велел им отойти подальше и никого к шатру не подпускать. – Надо поговорить, отец.
Эта предосторожность встревожила Ван-хана. Он опустил с постели ноги в носках, сшитых из заячьих шкурок, уперся в узорчатый половой войлок, наклонился к сыну, нетерпеливо попросил:
– Говори…
– Я не хотел тебя беспокоить, отец. Но сам не мог ничего придумать.
Джамуха проведал, что хан Тэмуджин хочет женить своего Джучи на моей дочери Чаур-беки, а за моего сына Тусаху отдать свою Ходжин-беки. Нилха-Сангун тяжело передохнул, опустил голову, признался:
– Я боюсь, отец. Это…
– Подожди, дай мне самому подумать.
Ван-хан лег в постель, прикрыл ладонью запавшие глаза. Кэрэиты редко и неохотно отдавали своих дочерей замуж за язычников. Но язычник Джучи сын Тэмуджина. Может быть, родство скрепит дружбу двух улусов, на многие годы свяжет их в одно целое. Не об этом ли думал Тэмуджин, замышляя сватовство? Если так, благослови его имя, всевышний.
Ван-хан открыл глаза, повернулся на бок. Сын беспокойно ходил перед постелью. Ему было жарко. Воротник зеленого халата потемнел от пота. Пятна пота выступали и на круглых лопатках.
– Что тебя напугало, сын? Брак твоих детей и детей Тэмуджина принесет благо обоим улусам.
– Сначала я думал так же, как ты. Я не люблю Тэмуджина за его заносчивость…
– Кто из вас больше заносчив, сразу и не скажешь.
Нилха-Сангун глянул на отца с сожалением, но оставил замечание без ответа.
– Я не люблю Тэмуджина, но не хочу раздоров с ним. И я подумал, как ты. Но Джамуха открыл мне глаза. Нет, недаром его зовут сэченом. Он сказал мне так: «Пока ты, мой отец, жив, ты не допустишь ссоры наших улусов».
– Джамуха судит здраво. Пока я жив, все будет хорошо, сын. Пока жив… – Ван-хан вздохнул.
– Но уже сейчас, при тебе, Тэмуджин все время норовит высунуться вперед. Потом он захочет распоряжаться мною, как своим нойоном. Я никогда не покорюсь ему.
Ничего нового в этом для Ван-хана не было, но то, что суждения Джамухи, передаваемые сыном, были сходны с его собственными, убеждало, что будущее улуса, будущее его сына и внуков неопределенно и тревожно.
Полотнищем шатра Нилха-Сангун вытер лицо и шею.
– Тэмуджин готовится к тому времени, когда отойдешь от нас ты, отец.
Он постарается убрать меня. Но остается мой сын и твой внук Тусаху. Он подросток, с ним сладить легче. Однако Тусаху станет взрослым, и неизвестно, захочет ли бегать у стремени Тэмуджина. Потому-то Тэмуджин и хочет заранее связать его по рукам и ногам. А если Тусаху попробует порвать путы – уберет и его. Кому перейдет наш улус? Жене Тусаху и дочери Тэмуджина. Или моей дочери, жене его сына Джучи. Так или этак – улус в руках Тэмуджина… А убрать меня и Тусаху долго ли. Для этого нужны всего две ловких руки и несколько капель яда.
– Не верю я этому. Не может Тэмуджин думать так! Это выдумки хитроумного Джамухи! – От страшных слов сына хану стало жарко, он сел, отбросив халат, голосом, срывающимся на крик, повторил:
– Это выдумки!
Джамуха лжет, обманывает тебя, легковерного. Ты не любишь Тэмуджина, и тебе по сердцу все, что чернит его имя. Но как ни бросай пыль, она вниз падает, как ни опрокидывай светильник, пламя вверх рвется.
– Эх, оте-ец, – укоряюще протянул Нилха-Сангун. – Не такой уж я легковерный, как думаешь. Я давно не ребенок, и тень от куста не принимаю за врага.
– Зато не отличаешь ястреба от кукушки.
– Отличаю. Сначала я, как ты, не поверил Джамухе. Потом подумал: дай проверю.
– Как можно проверить такое?
– Я послал к Тэмуджину человека сказать, что ты тяжко болен.
– При чем тут моя болезнь? – все больше сердился Ван-хан.
– Смотри сам. Ты всегда говоришь – Тэмуджин любит тебя, как родной сын. Со мной сравниваешь. – Голос Нилха-Сангуна от скрытой обиды слегка дрогнул. – Получив известие о твоей болезни, я бы помчался к тебе, загоняя лошадей. Тэмуджин тоже мчится. И не один. Везет сына и дочь. Не навестить тебя едет, а успеть, пока ты жив, довести до конца свои замысел. Он знает, что со мной ему не сговориться. Торопится к тебе. Помоги ему, отец, раз он так дорог твоему сердцу. И я, и мои дети в твоей воле…
– Это правда, что он везет сына и дочь?
– Завтра они будут здесь, ты сможешь прижать их к своей груди.
Хана стало знобить. Стянув у горла халат, сделал знак Нилха-Сангуну уходи. Но он не ушел. Укрыл отца поверх халата одеялом, принес горячего молока, дал попить, потом долго сидел у его ног, подперев руками круглую голову, молчал. Глаза его были печальны.
Виски Ван-хана стискивала боль. Трудно было о чем-либо думать.
Тэмуджин приехал на другой день утром. Прямо с дороги, не передохнув, не переменив одежды, пришел в шатер. Рыжая борода и усы, косички на висках казались опаленными солнцем. Сутуля сильные плечи, неторопливый, остановился возле постели, медленно опустился на колени, горячим лбом прикоснулся к его бледной, худой руке. Поднял голову. В глазах непритворное сочувствие. Ван-хан смотрел на него, и трудные думы отодвигались.
– Пусть духи зла не терзают твое тело. Пусть все твои болезни перейдут на меня, – негромко сказал Тэмуджин.
Ван-хан слабо улыбнулся.
– Не бери моих болезней, сын. Проживешь столько же, сколько я, своих будет достаточно. Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи.
– Они приносят еще и мудрость, хан-отец.
– Что мудрость без силы? Воин без лошади.
– Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом…
Тэмуджин говорил раздумчиво, как бы вглядываясь в прошедшее. И эта раздумчивость делала его слова по-особому вескими, они западали в душу Ван-хана, рождая в ней добрый отзвук. Что бы там ни говорили о Тэмуджине Джамуха и Нилха-Сангун, он любит этого человека.
А Нилха-Сангун, пасмурный, с потемневшим лицом, стоял в стороне, наклонив голову, исподлобья смотрел на Тэмуджина. На его шее вздувалась и опадала темная жила. Ван-хан отвернулся, подавил вздох.
– Хан-отец, ты еще встанешь. Еще немало травы истопчут копыта твоего коня.
Руки Тэмуджина лежали поверх одеяла у его груди. Крупные руки с длинными, сильными пальцами и крепкими, выпуклыми ногтями. Ван-хан невольно примерил их к шее сына, стиснул зубы, подавляя стон.
– Тебе плохо, хан-отец?
– Нет. Судорога свела ногу.
Тэмуджин отодвинул одеяло.
