И хоть была Анна настроена самым решительным образом, подбородок ее предательским образом дрожал, носик зашмыгал, а в глазах стали набухать слезинки.

Того и гляди разрыдается.

Нет, не походила она на контрреволюционерку: контрреволюционерки — те в чека добровольно не просятся.

И Троцкий помягчел.

Потому как уж больно хороша была барышня в своем гневе.

— Ну раз так, то конечно! — притворно пугаясь, улыбнулся он. — Тогда непременно прикажу. Вот прямо теперь и прикажу!...

И, сняв трубку телефона, сказал:

— Товарища Миронова ко мне... Да, весьма срочно!...

...Мишель пришел к вечеру.

Он ввалился с мороза, раскрасневшийся и растерянный. И, замерев на пороге, сказал:

— Вот он я... Я пришел...

Анна, которая собиралась было встретить его довольно холодно, хотела продемонстрировать свою независимость, выговорить за то, что он не дал о себе знать, вдруг, обо всем позабыв, прыгнула вперед, повисла на его шее и, зарывшись лицом в воротник его заледеневшего пальто, разрыдалась в голос.

Она висела на Мишеле, хлюпала носом, икала и, растапливая слезами слежавшийся снег на воротнике, шептала что-то совершенно бессвязное:

— Ну зачем вы так... Ну нельзя же, право, так... Они ведь могли вас убить!...

И Мишель, который еще несколько минут назад, там, в подъезде, на лестничной клетке и уже перед дверью, не знал, как себя с ней вести, вдруг порывисто обнял Анну и что было сил прижал к себе, чувствуя, как содрогается в рыданиях ее тело и как его сердце перехватывает спазм жалости к ней и к себе тоже, и как по его холодным щекам тоже быстро-быстро ползут горячие капли слез. Черт возьми, он плакал!...

Не там, не в чека, где он держал себя в руках.

Здесь!

— Ведь вы теперь могли быть убиты! — всхлипывала Анна. — Я могла остаться без вас!... Ну неужели вы не понимаете, что я не могу без вас, чурбан вы этакий!...

И Мишель как-то вдруг разом осознал весь ужас своего недавнего положения. Не в расстрельном подвале — теперь! Ведь совсем недавно, только что он чуть не лишился всего — жизни и... Анны!

Боже мой, как все это страшно...

Но, боже мой, — как прекрасно!...

И он, все более и более смелея, стал целовать ее соленое лицо...

Там, за окнами, бушевала революция, империя летела в тартарары, история переламывала судьбы людей через колено, а они были счастливы. Может быть, единственные в целой Москве, может быть, во всей стране!

Счастливы, несмотря ни на что.

Друг другом!...

Глава 21

Мишель Герхард фон Штольц проснулся рано, за окном только сереть начало. Глаза открыл, прислушался: на стене ходики тикают — тик-так, тик-так... подле него, в шею ему теплым носом уткнувшись, Ольга тихонько сопит. Петухи и те еще не заголосили. Все спят, только ему отчего-то не спится — беспокойно.

Отчего?...

Лежит Мишель, о своем думает...

Вот уж и солнце взошло — сквозь щель в занавеске пробилось, перечеркнуло наискось комнату, уперлось в беленую стену. В ярком луче, взблескивая, пылинки поплыли. Тихо...

Отчего ж так тревожно-то?

Осторожно, чтобы Ольгу не потревожить, Мишель высвободился из ее объятий, выскользнул из-под одеяла, встал, накинул на себя что-то. Не удержавшись, глянул на Ольгу, хоть сам терпеть не мог, когда на него сонного кто-то смотрит — будто подглядывает исподтишка.

Но Ольга — иное дело!

Мишель точно знал, что истинно красива лишь та женщина, что красива утром! С вечера все дамы хороши, все на одно, перерисованное из глянцевого журнала лицо. А утром, при свете дня, глянешь — лежит что-то на подушке лишенное формы и прежнего содержания, помятое, перекошенное, опухшее, в разводьях вчерашнего макияжа, да еще при этом храпит!...

Но не Ольга! Ольга краше прежнего выглядит — будто только что проснувшийся ребенок. Личико свежее, румяное, волосы по подушке лучиками разметались, на губах неясная улыбка играет, реснички во сне подрагивают...

Уж так хороша!...

Постоял Мишель, полюбовался на такую-то красоту да, перекинув через шею полотенце, тихонько ступая, чтобы не шуметь, к двери пошел. Через темные, пахнущие пылью и сухими травами сенцы на крыльцо вышел.

Дверь отворил, встал и чуть было не задохнулся от ночной, настоянной на росах прохладцы. Замер, зябко поводя плечами, потянулся, разом дрожь прогоняя. Сбежал с крыльца к рукомойнику, громко фыркая и ахая, дребезжа краником, ополоснулся выстывшей за ночь водой. Досуха растерся полотенцем. В дом не пошел — на крыльце присел, подставляясь под нежаркие еще лучи солнца, довольно жмурясь, как кот на завалинке.

Деревня на горе стоит, далеко видать! Внизу — на лугах, в оврагах, на плесах у речки — ночной туман клубится — там еще ночь, а поверху, где солнце кроны деревьев и крыши высветило, уже день вовсю разгорается! А подале, у самого горизонта, будто из земли выперла, торчит, сияет куполом высокая колокольня...

В Европе куда ни глянь — одни сплошные крыши черепичные. Дом на доме стоит, одна деревня в другую деревню перетекает, каждая тропка заасфальтирована и табличкой помечена. А здесь простор — одна деревня на полета верст, вокруг поля да перелески, а меж холмов, теряясь в травах, единственная грунтовка вьется, что село с райцентром связывает. На ней пыль столбом стоит...

Кто ж это в такую рань едет? Комбайны с тракторами?

Но нет, не комбайны...

Меж хлебов мелькнули черными лоснящимися боками джипы. Совершенно здесь чужеродные, не вписывающиеся в мирный сельский пейзаж. Переваливаясь на кочках, то пропадая, то появляясь, выкатились на околицу, где встали.

Кто это — дачники?

Нет, дачники бы не остановились, они дорогу знают...

Было видно, как из крайнего дома кто-то вышел и стал что-то объяснять, указывая на деревню. Джипы тронулись дальше, мелькая меж домов, здоровенные, как «Кировцы», — целину на таких пахать!

Что они тут потеряли?...

Что — Мишель Герхард фон Штольц понял очень скоро, но слишком поздно. Когда джипы затормозили перед воротами.

— Слышь, дядя...

— Чего вам?

— Тебя нам!...

Из джипов полезли, разминая ноги, бравые ребята.

— Далеко ты забрался...

Мишель Герхард фон Штольц понял, что назревает драка.

Живший в нем Мишка Шутов стал искать глазами колун.

Деревенское утро перестало быть идиллическим.

— Ну ты чего?...

«Чего — чего?» — переспросил Мишка Шутов, пятясь к поленнице.

— Господа, ежели вы относительно кредита... — попытался выяснить суть претензий Мишель Герхард фон Штольц.

Надо бы объяснить им, что он никоим образом не отказывается от взятых на себя долговых обязательств, и выразить готовность реструктуризировать долг вплоть до пересмотра процентных ставок в большую сторону...

«Лучше дать по морде поленом и тикать через плетень!» — возразил Мишка Шутов, который так и не нашел колун.

А как же Ольга?... Если сбежать, то они схватят ее.

Нет, бежать было нельзя...

Пришлось выслушивать претензии на месте.

Претензии одной из сторон выражались битием другой стороны по физиономии и печени и произнесением нецензурных выражений самого угрожающего характера.

На что другая сторона отвечала эффектными подсечками, «мельницами» и бросками через бедро.

— Гони цацки! — требовали парламентеры.

— Я теперь не готов обсуждать данный вопрос, — пытался объяснить свою позицию Мишель Герхард фон Штольц. — Тем более теперь, с вами и в таком тоне.

Наверное, со стороны их беседа выглядела, менее изысканно: удары, крики, хрипы, мат-перемат, кровь, брызгающая по земле... Наконец отброшенный в дрова Мишка Шутов нашел колун и, вздымая его над головой, пошел на врагов, желая поколоть их на чурбаки и сложить поленницей подле джипов.

— Всех порубаю!... — предупредил он.

Враги отхлынули, но вновь сошлись, совместными усилиями сбив единственного, но причинившего им столько хлопот врага с ног. Подняться ему уже не дали, опасаясь его зубодробительных «мельниц».