Ах ты, черт!...

Мишель, развернувшись, бросился по коридору наверх, с ходу вышибая дверь. В лицо ударило морозом. И почти сразу же навстречу ему из темноты кто-то кинулся, чуть не сшибив с ног.

— Он прям как из-под земли! — возбужденно кричал Митяй, размахивая маузером. — Ей-богу, гляжу — лезет! Я — палить, а он все одно лезет! Босиком весь!... А потом нырк — и нету!... Догнать бы его надоть! Куды ж он босиком-то!...

Как же — догнать...

— Жди здесь! — приказал раздосадованный Мишель. — Ежели кто еще побежит — не упусти смотри!

Повернувшись, нырнул обратно в подземелье.

Гости в комнате уже оправились от первого испуга и теперь стояли, косясь на недопитые стаканы. Дамы, кокетливо поглядывая на молоденьких милиционеров, поправляли вырезы на груди, вываливая на всеобщее обозрение полные белые груди. Страшно никому не было, все были слишком пьяны, чтобы бояться.

— Любаня кто? — спросил Мишель.

— Ну я, — игриво ответила одна из дам, строя ему пьяные глазки.

Из-за нее, отодвинув ее в сторону, вылез Шмаков.

— Тута дыра какая-то, — сказал он. — Сундуком придвинута была.

Из дыры тянуло холодом... Все ясно — ход, как у степных сусликов. Через него-то Федька и утек, когда стрельба пошла. А вылез уже там, на улице.

А теперь он уже далече.

Мишель подошел к Любане, сдернул с ее груди брошь. Спросил:

— Это откуда у тебя?

— Подарок! — играя бровками, ответила Любаня.

— Федька, что ли, подарил?

— А хошь бы и он, тебе что с того?...

Мишель, склонившись, глянул на брошь. Рядом, тычась в него головой, примащивался Валериан Христофорович.

— Свет дайте!

Поднесли лампу.

Брошь была золотая, с большим, чистой воды бриллиантом посередке.

— Хорош камень-то! — выдохнул Валериан Христофорович. И, оборачиваясь к Любане, весело спросил: — Ты хоть знаешь, дурочка, сколько эта брошка стоит?

— А я ее не покупала! — дернула плечиком Федькина маруха. — Давай вертай брошку-то — не тобой, чай, дарена!

— "Вертай"!... — передразнил ее Валериан Христофорович. — Эту брошь, может, сама царица носила!

— А мы что, хуже царицки, что ли?! — гордо подбоченясь, сказала Любаня. — Подумаешь, цаца какая! Теперича царей нету — теперь все равные!

— Может, тебе Федька еще что-нибудь дарил? — спросил Мишель.

— Может, и дарил — не твоя забота! — ответила языкастая Любаня. — Кабы я тебя пригрела, можа, и ты мне чего подарил.

— Вот бесстыжая! — досадливо сплюнул кто-то из хлопцев.

— А чего — я баба сладкая! Хошь попробовать? Тебе задарма дам!...

Мишель почувствовал, что краснеет.

— Чего вы ее слушаете-то? Вы в сундуке у ней пошарьте! — сказал кто-то из гостей. — Там у ней золото-то.

— А вам завидно, да? — зло сверкнув глазищами, крикнула Любаня. — Вам стекляшки дарят, а мне, может, настоящие брильянты!...

В сундучке точно оказались другие драгоценности — золотое кольцо и сережки.

— Тоже Федькин подарок? — поинтересовался Мишель.

— А можа, и не его! — с вызовом ответила Любаня. — Меня многие любят! Уж так любят!... Ничего-то для меня не жалеют! Что колечко — жизнь за меня покласть готовы! А уж я-то им за это!...

— Ты это брось свою агитацию здесь разводить! — вдруг оборвал ее Шмаков. — Мы вот тебя нынче заберем да вместе с буржуями недобитыми на перевоспитку кинем — снег на улицах чистить да мертвецов из сугробов ковырять! Тогда враз поумнеешь!

— А с чего это меня к буржуям? — возмутилась Любаня, видно, мня себя чистопородной пролетаркой.

— А с того, что ты есть самый что ни на есть вредоносный элемент, который советской власти поперек стоит, что рыбья кость в горле. Через тебя, может, Федька тот и другие тоже душегубами-то стали! И ежели тебя не перевоспитать, то надо бы по совести прямо теперь же шлепнуть, чтобы от тебя дале зараза не пошла!

— А чего меня-то! — испуганно взвизгнула Любаня. — Я Федьку-то не неволила, сам он. С него и спрос!...

— Значит, — Федькины это сережки с колечком? — быстро спросил Мишель.

— Ага, его!

— И, поди, еще есть?

— Как не быть — имеются. Он намедни хвастал, что у него такого добра скока хочешь, и брошку мне показывал!

— А откуда они — не сказал?

— Не-а. Трепал, будто бы царские цацки это. И вы вон тоже говорите...

Царские?...

По всему выходит, что так оно и есть, что — царские!

Вот только где их Федька добыл?... Где?!

Эх, знать-то бы!...

Найти их было попросту невозможно, но тем не менее их нашли — две одинокие семечки на поле подсолнечника среди подсолнечных полей!... Вот и верь после этого в семечки, песчинки, иголки в стоге сена и прочую подобную лабуду!...

...Вагон качало и несло сквозь толщу земли. Отраженное от бетонных стен раскатистое эхо вместе с теплым ветром врывалось в раскрытые окна, шевеля волосы на шевелюрах безразличных ко всему пассажиров, которые мотались в такт конвульсивным дерганьям поезда, невидящими глазами уставясь в темные окна, где отражались их силуэты. В этих вагонах они проводили почти четверть своей жизни, вырабатывая равный шахтерскому подземный стаж.

Поезд начал торможение, и все, дружно столкнувшись плечами, качнулись вперед, разом кивнув головами, как сто китайских болванчиков.

А когда вагоны замерли, откинулись назад...

Двери разошлись, вытолкнув деформированную и перекрученную, как песочные часы, толпу пассажиров. В вагон почти никто не зашел, так как это была радиальная ветка и был вечер.

— Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Измайловский парк», — объявил жестяной женский голос.

Двери, шипя, закрылись.

И тут же другой женский голос — дежурно жалобный — объявил:

— Граждане пассажиры, мы беженцы из Чурайпе, нас на вокзале восемнадцать семей, помогите, люди добрые, кто чем может, доехать до дома...

«Вот, — подумал Мишель Герхард фон Штольц, — судьба... Такие же, как я, горемыки без крова и угла... В человечьем обличье кустики перекати-поля, которые мотают по свету злые ветры...»

И потянулся за мелочью.

— Ты что! — толкнула его локтем в бок Ольга. — Они год уже до своей станции доехать не могут!

Оказывается, эти «перекати-поле» давно пустили корни. В Метрополитене имени Ленина...

С толпой пассажиров они вытекли из-под земли на поверхность. Где с ходу напоролись на чей-то хищный взгляд.

Мишель Герхард фон Штольц был мало похож на местную, уныло разбредающуюся по многоэтажкам публику. По всем приметам он был чужак!

— Предъявите ваши документы! — шустро подскочив, козырнул сержант.

Мишель Герхард фон Штольц предъявил свой паспорт.

У сержанта глаза полезли под фуражку.

Всякое он видел, но такого — нет!

— Чего это? — поразился он, вертя в руках книжечку с вензелями.

— Это есть мой паспорт, — старательно ломая язык, ответил Мишель Герхард фон Штольц. — Я есть подданный княжества Монако!

— Чего? — не понял сержант, думая, что это, наверное, где-то в Киргизии.

— Это там, в Европе, — махнул Мишель Герхард фон Штольц в строго противоположную сторону.

— Ну да? — поразился сержант. — А валюта у вас там какая?

— Вот такая, — сказала Ольга, протягивая сержанту пятьсот рублей.

— Наша? — обрадовался сержант.

— Теперь ваша, — кивнула Ольга.

И, вцепившись в Мишеля, потащила его дальше.

— Стоять! — рявкнул сержант. — А чего это, ежели вы говорите, он из Монаки, у него наши деньги? Неувязочка получается.

Похоже, сержант вообразил, что словил матерого шпиона.

— Вот и виза у вас просроченная. И прописки монаковской нет. И тем более регистрации! Как вы, говорите, вас зовут?

— Его сиятельство барон Герхард фон Штольц-младший, — злобно сказала Ольга.

— Тем более! — не смутился сержант. — Все вновь прибывшие в Москву сиятельства должны в трехдневный срок встать на учет в паспортном столе ОВД по месту жительства! Какой ваш адрес?