А коли не помер, коли жив остался, — нужно было его куда-то определять. Порешили записать его на лесниково имя и нарекли Яковом. Лопухин к себе лесника призвал да строго-настрого наказал ему лишнего не болтать, а ежели тот хоть сдуру, хоть спьяну проговорится, то быть ему батогами до смерти битым и коли после того жив останется — на галеры сосланным.

А Анисье — той, как Лопухин велел, сказали, будто помер сынок ее. И даже могилку показали, хошь никого под тем холмиком не было!

А как про то сказали да на могилку свели — так Анисья сама не своя сделалась — по дому ходит, в чуланы да углы заглядывает, будто бы ищет кого. А то сядет к окну и долго-долго на дорогу глядит — есть-пить отказывается да тихо плачет.

Лопухину про то рассказали — пожалел он дочь свою. Велел к себе звать.

Сыскали Анисью да к нему чуть не силком привели.

— Не горюй, — сказал Лопухин. — Бог даст, мы тебе женишка сыщем да еще свадебку сыграем. Хошь мало кто на тебя ныне позарится, но ежели приданое поболе положить, то, может, и найдутся охотники.

А Анисья топ ножкой!

— Никто мне, окромя Карла, не нужен! Муж он мне перед богом и людьми!

— Неужто ты супротив воли отцовой пойдешь? — осерчал Лопухин.

— А и пойду! — упрямствует Анисья. — Всю-то вы жизнь мне, батюшка, спортили, с Карлом разлучили, дитятко наше отняли, да, верно, его по злобе своей, как обещались, извели! Не нужны мне женихи ваши. Я теперь Карла ждать стану!

— Двадцать годов? — усмехается Лопухин.

— А хоть и двадцать! Все одно мне без него жизни нет!

— Так не дождешься! — вскричал Лопухин. — Потому как помер он! Через строй его прогнали, шкуру палками спустив, да отослали в дальний гарнизон, где лихоманка его одолела, отчего он вскорости и преставился в тамошнем лазарете.

Ахнула Анисья, руками всплеснула.

— Обманываете вы меня, батюшка!

— Да вот те крест! — обмахнулся щепотью Лопухин.

Побледнела Анисья, лицо руками прикрыла.

Никого-то у нее на этом свете не осталось — все на том. И Карл, супруг ее, и дите от него нарожденное.

Заплакала... А как поплакала, вдруг вскочила и вон из комнат бросилась!

Ай, беда!...

Испужался Лопухин, кликнул слуг, чтобы за ней скорее бегли да, схватив, из дома никуда не пущали да следили, день и ночь глаз с нее не сводя.

Кинулись слуги — да куда там! Она уж по лестнице на крыльцо сбежала, из дома выскочила да к Яузе-реке побегла, да так, что только пятки сверкают!

Бежит Анисья, а за ней слуги поспешают, кричат чего-то!

Только она их не слушает — пуще прежнего припускает. Торопится, спешит...

Куда?...

К любезному своему Карлу — перед людьми и богом мужу — да к рожденному от него сынку.

Добежала до речки и с ходу, с обрыва, в воду — бултых!

Только брызги во все стороны да круги по воде разошлись — и нету ее. Камнем на дно пошла!

Утопла!

Как мужики ее из реки вынули, да на бережок выволокли, да тину с нее сняли — тут все и ахнули! Лежит она на травке, будто бы живая, только разве не дышит. Лежит, лицо в небо обратив, — и улыбка у нее на устах... Видно, легко смерть приняла, как радость...

Лопухин подошел, встал над дочерью, голову склонил да долго-долго на нее глядел. А после повернулся — да пошел. Только когда шел — горбился и плечи его отчего-то часто-часто вздрагивали.

Вот так... Померла Анисья...

Глава 32

Ступеньки были узкие, местами выбитые и вели куда-то вниз. Их толкали в спины, отчего они, теряя опору, летели вперед, шоркаясь плечами о близкие стены. Единственная лампа, болтающаяся под потолком без плафона, светила далеко впереди, больше слепя, чем освещая путь.

Если это отделение милиции, то какое-то очень странное отделение, неухоженное, как застенки гестапо.

Сбежали вниз...

— Уф, — сказал сержант, — взопрел от этого маскарада...

И стал торопливо стаскивать милицейский мундир...

Все было в точности как во второсортном, запрещенном для проката в Америке кино категории "В". Был какой-то мрачный, со свисающими со стен ржавыми, капающими трубами подвал, и была толпа злодеев с физиономиями классических дегенератов, которых даже не хотелось называть господами. Но иначе Мишель Герхард фон Штольц не умел.

— Господа... — сказал он. — Я требую разъяснений!

— Объясните ему...

Ему тут же разъяснили его права и обязанности. Обязанность была одна — «не рыпаться, ежели не хочешь получить в рыло!». Права тоже имели место быть — было право получить в рыло, ежели рыпаешься.

— Все ясно?

— Нет! — с вызовом ответил Мишель Герхард фон Штольц.

Тогда ему объяснили еще раз — в более доступной для понимания форме. Объяснили, что то, что он делает, как раз и есть нарушение обязанностей, и в полной мере реализовали его право «на рыло».

С колен встал уже не Мишель Герхард фон Штольц, встал Мишка Шутов.

— Ну вы и падлы! — угрожающе сказал он, сплевывая на пол кровь.

И с ходу въехал ближайшему обидчику ногой в живот. Потому что руки у него были скованы наручниками.

Нет, все-таки он неверно понимал свои конституционные права...

Пришлось ему растолковывать его обязанности в третий раз, причем уже всем вместе, расширительно толкуя его права в сторону уже не только «рыла», но и всех прочих частей тела.

Бросившуюся на помощь Мишелю Ольгу отбросили как пушинку в сторону. В этих мужских играх дамам делать было нечего.

— Р-р-развяжите мне руки, шакалы! — рычал, отбивался как мог Мишка Шутов, расшвыривая во все стороны наседавших на него врагов. — Всех ур-р-рою!...

Впрочем, Мишель Герхард фон Штольц тоже не молчал, успевая вставлять матерные обороты из всех известных ему европейских языков и наречий. Обидней всего это у него выходило на португальском языке, жаргонные обороты которого он изучал в портовых кабачках Гибралтара. Жаль, что эти дегенераты не смогут оценить по достоинству его произношение. Но смысл они понять должны были!

— Ах ты!., тебя!., тебе!., им!., ей!... — И по-португальски, по-португальски!...

Это был славный бой. Но, к сожалению, безнадежный для одной из сторон.

Мишеля сбили с ног и долго, и с удовольствием пинали.

И, может быть, запинали бы до смерти, кабы в драку не вмешалась третья сторона.

— Хватит! — коротко приказал кто-то.

Негромко, но так, что его услышали.

После чего все отхлынули в стороны.

— Поднимите его!

Мишеля Герхарда фон Штольца подхватили под руки, вскинули, вознесли и пристегнули наручниками к ржавым трубам. Теперь он был подобен распятому на кресте христианскому мученику, и, судя по всему, ему предстояло принять не менее трудную смерть.

Оглядывая поле боя, Мишель, в первую очередь, нашел глазами Ольгу. Она стояла, слава богу, на своих ногах, широко раскрытыми глазами глядя не на него, а на какого-то плешивого, толстенького, напоминающего видом потертого плюшевого мишку мужчину.

— Вы?! — выдохнула она.

— Я, — улыбнувшись, ответил тот.

— Кто это? — ревниво спросил подвешенный к трубам Мишель. — Откуда ты его знаешь?

— Это Георгий Маркович, — ответила Ольга. — Тот самый.

Тот самый — это значит начальник Ольги, ради взятки которому Мишель заложил принадлежащую Президенту квартиру. Георгий Маркович — заведующий экспертным отделом Гохрана.

Ах вот, значит, как!...

Георгий Маркович подошел поближе к Мишелю, который пребывал во всех — физическом и моральном — смыслах в подвешенном состоянии, и с любопытством оглядел его.

— Вот они какие, нынешние супермены... — покачал головой он. — Повезло вам, Ольга Геннадьевна, — такой завидный жених! Просто всем на загляденье...

Жаль только, что свадьбу мы сыграть не успеем. Но, бог даст, все равно погуляем — на похоронах...

Дегенераты дружно осклабились.

Ольга с ненавистью глядела на своего завлаба, пытаясь испепелить его взглядом. Но тот все никак не возгорался, возможно, из-за повышенной влажности в подвале.