И Георгий Семенович — разве он не жертва?

А он сам, Мишель Герхард фон Штольц?

Да, верно — он согласен... С сутью!

Но не с выводами!

Конечно, лучше было бы уйти в сторону, куда как лучше!...

Но он не уйдет! Уйти — значит признать, что все жертвы были напрасны, признать свою слабость, трусость и никчемность.

Ну уж нет!...

Потому что для него это уже не просто дело и не уголовное дело, а — дело чести!

Его чести!

Чести Мишеля Герхарда фон Штольца.

И Мишки Шутова тоже!...

А раз так — то иного выхода для него нет, придется начинать все сначала!

С самого!...

И снова это был тот же самый сон. Или бред. Или смерть...

Говорят, что, умирая, человек видит всю свою жизнь. Или самое лучшее, что в ней было. То, что желает увидеть, расставаясь с этим бренным миром. Наверное, Мишель хотел увидеть именно это...

Светило солнце. Шипящие волны накатывались на галечный пляж, шевеля и перекатывая камешки. Теплый ветер лениво колыхал тяжелую тропическую листву. В парке играла музыка — духовой оркестр местной пожарной команды. Мордатые пожарные в сияющих на солнце медных касках отчаянно раздували щеки.

Мишель стоял перед ними раскрыв рот, держась двумя руками за тятеньку и маменьку. Трубачи были огромны и страшны, а музыка почему-то приятна. Он смотрел, как шевелятся и топорщатся усы у трубача, как на выдохе хмурятся брови, и думал, что, наверное, он сердится на него.

Подле стояло множество людей в белой дачной одежде. Многие дамы держали раскрытые над головой белые кружевные зонтики, а господа опирались на трости...

Отчего-то Мишель знал, что скоро, с минуты на минуту, здесь появится государь император и все бросятся смотреть на него.

Никто не знал, а он единственный — знал!

И верно, вдруг все колыхнулись куда-то в сторону, а трубачи стали привставать со скамеек и поворачиваться вместе со своими трубами.

— Глядите, глядите, государь!... — быстро зашептали со всех сторон.

И его маменька, наклонившись к нему, счастливо улыбаясь и указывая куда-то, сказала:

— Поглядите-ка, Мишель, вон наш царь!

Но он не хотел глядеть на государя, а хотел на того усатого трубача, что все так же сердито хмурился и шевелил усами...

Но его, не спросясь, подхватила, подняла неведомая, ласковая сила, и он оказался на плечах отца... Выше всех! Пред ним, доколе только можно было видеть, раскинулось море, близко шуршали кронами тропические деревья, пахло солеными брызгами, горячей галькой и почему-то мандаринами... И хотелось долго, вечно сидеть вот так, на плечах тятеньки, и глядеть и вдыхать сумасшедшие южные ароматы...

Но на этот раз что-то ему мешало.

«Позвольте, ведь это уже не лучшее воспоминание, — вдруг раздраженно подумал он. — Лучшее — уже другое!» В свою последнюю минуту он должен увидеть не Ливадию, не отца с маменькой, а Анну. Ее!...

Он хочет увидеть Анну!

И он увидел Анну.

Она стояла над ним, вся в чем-то белом. Если на том свете обитают ангелы, то, наверное, они выглядят именно так.

Мишелю стало ужасно хорошо.

Анна склонилась еще ниже, и он почувствовал ее запах.

Губы ее зашевелились. Она что-то говорила, но он не слышал ее.

И тогда она стала уходить, удаляться, растворяться в тумане... Как быстро!... — расстроился Мишель. Как мало отпущено смертному на прощание с его миром... Пусть бы еще хотя бы минуту...

Анна исчезла, но на ее месте возник другой ангел, совершенно Мишелю не знакомый. Тоже весь в белом, но ангел мужского пола. Он бесцеремонно ворвался в лучшее его воспоминание, стал трогать и ворошить его.

«Ах, оставьте!» — хотел сказать, хотел отмахнуться от него Мишель.

Но ангел был приставуч, он не уходил, разрушая своим нежеланным присутствием торжественной миг последнего ухода. Он ощупывал его холодными пальцами.

— Да сгинь же ты! — отчаянно крикнул Мишель, защищаясь от назойливого видения.

— Вот и славно, — чему-то обрадовался посторонний ангел.

И тут же к нему подлез другой ангел — огромный, тучный, похожий на зарезанного Федькой Валериана Христофоровича.

Значит, он тоже?! Значит, души умерших могут встречаться и могут вместе путешествовать по загробному миру? — обрадовался Мишель неожиданной компании. Как хорошо!... То есть плохо, что Валериан Христофорович тоже... Но хорошо, что он теперь не один.

Ангел в облике старого сыщика радостно улыбался и, нависая над ним, лез целоваться. Другой ангел его оттаскивал и кричал:

— Вы что, с ума спятили, вы его сейчас раздавите!

Как будто бестелесный ангел может раздавить такого же бестелесного ангела!

Хотя верно — дышать отчего-то стало труднее. Дух Валериана Христофоровича был столь же могуч, как его бренное тело.

— Ага, очухались, милостивый государь? — проорал в самое ухо ангелоподобный сыщик. — Что ж вы, батенька, всех нас так пугаете-с?...

И сон отступил. Или бред... Или смерть...

Не было никакого рая — была белая палата, был Валериан Христофорович в линялом больничном халате, рядом с ним был врач и была Анна. Живая.

— Где я? — спросил Мишель.

— Да уж, будьте уверены, не на небесах! — радостно прокричал Валериан Христофорович.

Но теперь Мишелю было не до него. Уж коли оба они остались живы и им не придется путешествовать за компанию по миру теней, то теперь он хотел видеть не его...

Он глядел мимо Валериана Христофоровича на Анну, которая не подошла к нему, а стояла, привалившись спиной к стене, скрестив руки на груди, и почему-то плакала.

— Я здесь, я живой, — сказал Мишель.

И Анна кивнула, все так же продолжая плакать. Плакать и сквозь завесу бегущих по щекам слез счастливо улыбаться...

Он был без сознания три недели.

Врачи были уверены, что он не выживет. Потому что в полузаброшенных, нетопленых, почти лишенных лекарств больницах редко кто-нибудь выживал. Все через день-два после поступления благополучно помирали, перекочевывая в такой же холодный, как палаты, морг, а после — на кладбище.

— Мы все, что могли, сделали-с — пулю удалили-с, ныне все зависит от крепости его организма, — разводили руками врачи. — Ему бы теперь уход и хорошее питание. Да где их взять-то?...

Взяли!

В тот же день хлопцы притащили и поставили в палате печь-буржуйку, сложив подле нее запас дров, подозрительно напоминавших какие-то изрубленные буржуйские мебеля.

Довольный собой, Валериан Христофорович принес несколько мерзлых куриных тушек, связанных гирляндой, кусок настоящего масла и какие-то лекарства.

— Откуда? — ахнули все, глядя на такое богатство.

— Да все оттуда же, с Хитровки-с! — ответил Валериан Христофорович.

И тут только все заметили, что он без своей буржуйской шубы.

— А где же ваша шуба?

— Зачем мне шуба? — ворчливо ответил Валериан Христофорович. — Скоро весна. Да и не новая она — попортил ее Федька-то...

Ну а сиделку искать не пришлось.

Анна сбросила шубку и потребовала себе халат.

— Барышня, здесь раненые, тифозные больные, того и гляди какую-нибудь заразу подхватите! — качали головами врачи.

Но Анна была непреклонна.

Две недели она не отходила от Мишеля, заодно успевая выносить судна и перебинтовывать других больных. Ночами, когда не было работы, она садилась подле койки Мишеля и, подперев щечки кулаками, долго и пристально глядела на него, гладила его небритые щеки.

— Ты только не умирай... — просила она шепотом. — Пожалуйста, не умирай!... Ну что тебе стоит...

И как знать, может быть, единственно только ее мольбами и молитвами душа Мишеля удержалась на этом свете. На самом-самом краешке!...

Держать раненого в больнице далее смысла не имело, и Анна перевезла Мишеля к себе домой... К ним домой... С утра до вечера она хлопотала, готовя ему немудреную снедь — все больше кашки и супчики, кормя ими Мишеля с ложечки.

— К чему так-то, — смущался Мишель. — Я вполне оправился, чтобы делать все сам.