Отпираться бессмысленно.

— Лен, ты права, — кивнул я. — Идея была моя. Согласен, эту работу полиция должна исполнять, но уж очень хотелось грабителей поймать. И слух про святого в золотой раке я распустил. Надо же было негодяев чем-то серьезным привлечь.

— Фантазер ты у меня…— вздохнула Леночка.

— Так я фантазировал только по делу, ради службы. Вообще, только тебе и признаюсь, что не я подвиги барона придумал. Был и на самом деле такой барон — Карл Фридрих фон Мюнхгаузен. Служил он в России, потом в отставку ушел. Но ни в сражениях, ни в войнах участия не принимал, а умер у себя на родине. Понятное дело, что не погибал он в турецком плену и никто его к лику святых не причислял. Известен был, как отчаянный враль. И о его подвигах — выдуманных, разумеется, целую книгу сочинили[1]. Но про настоящего-то святого сочинять как-то неудобно.

— Да и грех это, — согласилась Аленка.

Согласен, грех. Мне и батюшка о том говорил. Отец благочинный, который в Женской гимназии Закон Божий ведет. Молодец, отец Косма, не раскололся и не похвастался перед девчонками. Значит, о его участие мне говорить не след даже невесте.

Леночка покачала головой, но потом снова спросила:

— Но почему же сам-то засел? Придумал, нафантазировал — честь тебе и слава, но исполнять-то должны полицейские. Ты же говорил, что Василий Яковлевич твой друг? Он что, не мог городовому приказать? Какой же он после этого друг? А ты его шафером хочешь на свадьбу взять.

— Нет, Аленка, ты не права. Господин исправник сам хотел сесть в засаду.

— Так пусть бы сам и садился.

— А кто бы полицией руководить стал? Той, что в засаде сидела. И вообще… Понимаешь, мне показалось неприличным, если я кого-то рисковать заставлю. Но там и риска-то особого не было. Скорее — скучно и холодно. Я просто сидел, а в засаде городовые ждали. Они люди толковые, почти все с боевым опытом. Да и начальство у них боевое — Абрютин в русско-турецкую воевал, Ухтомский — еще и Крымскую застал.

— Ваня, ты должен пообещать, что не станешь рисковать жизнью. Я не за себя прошу, а ради нашего ребенка! — торжественно потребовала Аленка.

— Какого ребенка? — вытаращился я.

В комнату влетела Ксения Глебовна. Держась за сердце, спросила:

— Лена, как⁈ У тебя будет ребенок?

Я посмотрел на Лену, перевел взгляд на будущую тещу. Где это она скрывалась? Не иначе, сидела за стенкой и подслушивала. Научилась плохому у зятя.

— Лена, что за ребенок⁈ — звенящим от возмущения голосом повторила Ксения Глебовна.

— Как, что за ребенок? Наш с Иваном. Ведь после того, как мы поженимся, у нас будут дети, — не моргнув глазом ответила Аленка.

— Лена, не нужно так пугать! — возмущенно воскликнула будущая теща.

— А тебе, маменька, не нужно подслушивать, — парировала кареглазка. — И вообще, мне надоело, что за каждым моим шагом, за каждым словом следят, словно я живу не в доме у тетушки, а сижу в тюрьме, а ко мне приставлены надзирательницы.

— Ну, знаешь ли! — еще больше возмутилась Бравлина-старшая. — Как ты можешь сравнивать дом своей тетушки с тюрьмой, а родную мать с надзирательницей⁈

Определенно, во время нашего первого знакомства, госпожа Бравлина казалась мне гораздо мудрее. А здесь включилось «яжмать». Хотел сказать, что в тюрьмах за каждым шагом арестантов никто не следит, сидят они по камерам и сидят, а все надзиратели бродят по коридорам, но не успел. Может, и хорошо, что не успел. Мама с дочкой помирятся, а зять останется крайним.

Утихомиривать назревающий скандал примчалась тетушка.

— Ксения… Елена… Ну что вы опять сцепились, словно две кошки?

Ого, значит, в доме Десятовых это уже не первая стычка мамы и дочери?

— Анна, ты представляешь, моя дочь считает меня надзирательницей! — пожаловалась матушка на дочку. Правда, не сказала, что Аленка говорила во множественном числе.

— Лена, ну как тебе не стыдно!

— Анна Николаевна, ей очень стыдно, — вмешался я. — Но ругать следует не Леночку, а меня.

Теперь все трое уставились на меня.

— Иван Александрович, а вас-то за что? — удивилась будущая теща, а к ней присоединилась и Леночка:

— Да, Ваня, а ты-то при чем?

— Там, где собирается больше двух женщин, всегда виноват мужчина, — пояснил я. — А коли других мужчин под рукой нет, то пусть виноват буду я.

Сам не понял — что это такое я высказал, но женщины впали в легкую оторопь, а матушка передумала обижаться на дочь.

Бравлина-старшая не торопилась возвращаться на Белое озеро. Интересно, почему моя будущая теща опасается за репутацию дочери, но не боится оставлять мужа одного в Белозерске? И отчего ее золовка до сих пор не выставила невестку? А как было бы хорошо, если бы Ксения Глебовна гуляла сейчас вдоль заснеженного берега, приценивалась к судакам или щукам, а не торчала поблизости. Но это только мечты.

Старшие родственницы переглянулись и гордо удалились. Мы с Леночкой прислушались к их шагам, пытаясь определить — далеко ли ушли, или опять засели в засаде?

— Нет, так жить нельзя, — вздохнул я, обняв Аленку и прижимая ее к себе. — Начинаю думать, что тебя пора воровать. Давай не станем осени дожидаться, а прямо сейчас и сбежим? Я бы договорился с каким-нибудь батюшкой — лучше не в городе, а в деревне… О, я Литтенбранту напишу! У него там настоятель в приятелях ходит. Сегодня сбегать не будем… Вот, завтра или послезавтра можно. Заберу тебя после уроков, поедем, да обвенчаемся. Свадьба, конечно, скромная выйдет, для друзей. Жить будем у меня. Наталья Никифоровна за дом триста рублей хочет, у меня они есть. На первое время сойдет.

— Скандал будет, — хмыкнула Леночка, уткнув носик мне в плечо.

— Скандалом больше, скандалом меньше — кто их считать станет? — философски заявил я, сам уткнувшись носом в волосы своей любимой. — С должности меня никто не снимет и жалованье неплохое. Приданного за тебя не дадут, но я тебя любую возьму, пусть в одной рубашке. А без рубашки, так даже и лучше…

— Ваня! — возмутилась Леночка. Попыталась даже отстраниться, но была пленена, поцелована и опять прижата. И не к плечу даже, а к груди.

— Рубашку я тебе сам куплю, — пообещал я, прикасаясь губами к волосам невесты. — А хочешь — даже и паранджу, чтобы никто на тебя не заглядывался.

— Как хорошо, — вздохнула моя кареглазка, обнимая меня и прижимаясь еще плотнее. — Умерла бы от счастья.

И мне было тоже хорошо. Даже и странно. Уже не в первый раз подумал, что я, взрослый мужчина, с определенным опытом, касающихся женщин. Двадцать с небольшим гаком биологических лет, гормоны играют. А здесь, словно старшеклассник, и счастлив от того, что рядом любимая девушка, которую можно обнять и поцеловать. Вдохнуть аромат ее волос, а больше, пожалуй, ничего и не надо. И про Аленку без рубашки глупость сказал. Если увижу любимую обнаженной, просто умру от счастья.

— Сон мне давеча странный приснился, — задумчиво проговорила Аленка. — Я обычно сны забываю, а ты про рубашку заговорил, я сон и вспомнила.

— А что за сон? — полюбопытствовал я.

— Будто гуляем мы с тобой по Москве… Но я в Москве никогда не была, но знала, что это Москва. Сначала в каком-то подземелье мы с тобой были — но очень светлом, а стены не то мрамором, не то гранитом отделаны. Может, подземный дворец? Люди вокруг странные. Мужчины, женщины, дети. А мимо нас непонятно что проносится — какие-то рыбы огромные. Шум, лязг. Мне стало страшно, я в твою руку вцепилась. Ты меня наверх вывел, но мы по лестнице поднимались, которая сама едет. Вышли — а там дома огромные. Понимаю, что в Москве дома огромные. Но я в Петербурге бывала, там таких нет.

Я слушал Леночку и пытался понять — а не один ли сон мы с ней видели? И как такое возможно? Допустим, я видел сон, в котором смешалось и мое прошлое, и настоящее. Но Леночку-то как могло занести в Москву? Подземелье — это же метро, а рыбы — поезда метрополитена.

— А памятника в твоем сне не было?

— Знаешь, памятник был, — растерянно отозвалась Леночка. — Молодой мужчина в бронзе, неподалеку от него конь с крыльями, похожий на Пегаса.