— А зачем? — мрачно отозвался актер.

Хороший вопрос. Но то, что он мне ответил, уже неплохо. А я опасался, что артист вошел в полный ступор.

— Нет, если желаете, то можете сидеть тут и дальше, но мне вас тут держать нет резона, — ответил я. — К сожалению, в полицейском участке мало свободных камер и мне бы желательно ее занять кем-нибудь другим.

— Вы так говорите, словно я сам сюда напросился, — усмехнулся Василевский.

О, а в нем чувство юмора проснулось. Совсем превосходно.

— Слышал, что настоящий актер, покинув сцену, должен выйти из образа, — сказал я. — Но я-то не режиссер, а судебный следователь, поэтому предлагаю вам поиграть немножечко в роль Карандышева — а что бы случилось с героем после смерти Ларисы?

Василевский приподнялся на локте и посмотрел на меня.

— Кстати, а что бы с ним случилось?

— Я не судья, могу лишь предположить, что с хорошим адвокатом, с присяжными, настроенными более-менее благожелательно, Карандышев получил бы… лет пять, не больше.

— Почему? — вскинулся актер. — Лариса же заявляет при свидетелях, что она сама застрелилась?

— Ну и что? — хмыкнул я. — У меня, как у следователя, сразу возникнут вопросы: откуда взялся у девушки пистолет? Кто его видел раньше? Отчего пистолет оказался на столике? Лариса застрелилась и положила оружие? Несерьезно. А вас — то есть, Карандышева, видели именно с пистолетом, в расстроенных чувствах. Это подтвердит и бывший актер Робинзон, и Кнуров. Опять-таки — все слышали выстрел, но явились уже тогда, когда Огудалова умирала. И рядом с ней был жених. Не помню, как его по имени-отчеству?

— Юлий Капитонович, — подсказал Василевский.

— Спасибо. Да, а вас как величать?

— Сергей Константинович.

— Так вот, Сергей Константинович (отчего не Константин Сергеевич?), слова девушки о том, что она сама себя убила, я посчитаю как желание выгородить своего жениха. Будь там записка, не было бы свидетелей, можно еще подумать. А так — преднамеренное убийство. И прокурор эту версию поддержит. И присяжные согласятся. А что сам Юлий Капитонович на допросе скажет? Уверен, что Карандышев даст признательные показания. Возможно, попытается юлить, но парочка вопросов — и он поплыл. Вы сами-то что бы сказали на вопрос следователя — убийство или самоубийство?

— Вы меня спрашиваете о театральном убийстве или о смерти Марии? — спросил Сергей Константинович, попытавшись скривить губы в улыбке.

— А вы умный человек, — похвалил я актера. — Зачем мне заниматься вымышленными историями? Разумеется, меня интересует — знали ли вы, что в револьвере боевые патроны?

— И вы хотели меня подловить? Используете полицейские штучки-дрючки?

— Интересно, откуда у вас сведения о полицейских методах? — полюбопытствовал я. — Бывали под следствием?

— Сам не бывал, — смутился Василевский. — Но сведущие люди рассказывали.

— Вот как? Среди ваших друзей есть те, кто не в ладах с законом?

Василевский молчал.

— Нет уж, договаривайте, — попросил я, напустив металл в голос. — Я ведь начну думать о вас невесть что, делать выводы.

— Н-ну, они не совсем друзья… Сокурсники. — промямлил Василевский.

— Вы заканчивали университет? — заинтересовался я. Надеюсь, учился не на физмате?

— Собственно, я учился не в университете, — еще больше смутился Василевский. — Учился в духовной академии. Но был из нее исключен за леность и праздность. А еще, — посмотрел на меня с некоторым вызовом актер, — за вольнодумство и атеизм.

Хм… А ведь я и сам мог бы догадаться, где мог учиться человек с фамилией Василевский. А атеист? Встречал я пару раз атеистов, штудирующих гороскопы, да еще и сверявших с ними свои планы на будущее…

— И что натворили ваши сокурсники?

— Всего-то подожгли кабинет отца ректора.

— Ну да, ну да… — пробормотал я. — Детская шалость. И ваших друзей допрашивали в полиции?

— Именно так, — кивнул Василевский. — Полиция думала, что имеется политическая подоплека. Но это была всего лишь глупость.

— В моих вопросах политической подоплеки нет. Поэтому, я задаю конкретный вопрос — когда вы стреляли в свою сценическую партнершу, вам было известно, что оружие заряжено?

— Нет, — покачал головой Василевский. — Я увидел этот пистолет впервые, когда мне его показал Эккерт, дескать, деревянный пропал, возьмешь этот. Он сказал — не нажимай на спусковой крючок. Мол — оружие не заряжено, но лучше подстраховаться.

Не стал поправлять, что это не пистолет, а револьвер. Судя по всему, человек не слишком-то разбирается в оружие. А слова о том, что Эккерт просил не нажимать на спусковой крючок, вычеркнули брата погибшей из списка подозреваемых.

— Вы его трогали до начала действия?

— Нет. А зачем? Он лежал на столе у входа. Я должен был взять пистолет в последнем действии. В последнем действии я его и взял. Увлекся и нажал-таки на спусковой крючок. В том, бутафорском, я как раз нажимаю на крючок так, чтобы зрители видели мою ярость.

Условный рефлекс. Что ж, вполне себе правдоподобно. Человек настолько привык к прежнему оружию, что на автомате нажал на крючок.

Пока мне придраться не к чему. Похоже, что актер не врет. Можно вычеркнуть его из списка подозреваемых. А вот что он расскажет как свидетель?

— Вы сказали, что оружие лежало на столике. Не обратили внимание — кто-нибудь брал револьвер в руки?

Подследственный опустил ноги и тоже уселся на нары рядом со мной. Посмотреть со стороны — так два задушевных друга болтают, а не убийца, пусть и невольный, со своим следователем.

— Кажется, никто не брал. Вот, разве только Мария Львовна брала пистолет в руки. Она даже прицеливалась в меня. Сказала, что такого Карандышева, она бы сама убила. Мол — в пьесе Островского Карандышевпросто тряпка, а я тряпка вдвойне.

— Странно, — удивился я. — Я видел вашу игру, видел иные спектакли. Ваш Карандышев как раз и отличается тем, что он не рохля, не тряпка, а жесткий человек, маскирующийся под неудачника. И он прекрасно знает, что ему нужно. Подумалось даже… — Я мысленно улыбнулся, вспомнив Карандышева из землеустроительного отдела, который сдает в аренду прелести собственной жены. — Так вот, подумалось, что этот Карандышев станет использовать Ларису в своих целях. Вы очень талантливый актер, господин Василевский.

— Вот! — подскочил Василевский. — Вы все правильно поняли! Мой Карандышев — такой же карьерист и мерзавец, как все чиновники, как все эти скоробогатеи. Он жаждет обратить свою красавицу-жену в капитал, в связи, чины.

В иное время я бы поболтал с талантливым актером, послушал бы его мнение о характере главного героя. Но не сейчас.

— Мария Львовна вам откровенно хамила. Как вы думаете — зачем? Только, попробуйте без изречений, типа «De mortuis aut bene, aut nihil», — попросил я. — Вы же должны знать, что это неполная цитата.

— Да, я знаю, что о мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. Так вот, Мария Львовна мне не хамила. Она меня старалась завести, настроить на нужный лад. К слову — она находила какие-то гнусные слова, чтобы настроить и Нину, которая играла ее мать. Нина — милейший человек, но она становилась бесчувственной женщиной, стремящейся выпихнуть дочку замуж. И не о будущем дочери она печется, а о себе! А сама Мария Львовна словно бы подпитывалась нашими отрицательными эманациями, пыталась на время спектакля стать бесприданницей — девицей на выданье, мечтательной и верящей в любовь.

— У нее получилось, — кивнул я. — Несчастная невинная девушка, столкнувшаяся с предательством и жестокостью ого, кого она любила, и всех остальных. А какой она на самом деле была? Мне сказали, что она была очень верующей?

— Никогда не интересовался, — пренебрежительно пожал плечами потомок священнослужителей и атеист. — Верит ли человек — это его дело. Мне, лично, подпорки не нужны.

— Значит, сказать ничего не сможете, — констатировал я, пропуская мимо ушей явный вызов. Артист прав — верить или не верить, личное дело человека. Себя я считаю верующим, пусть из меня и неважный христианин. А вступать в дебаты — какой смысл?