Меня вполне могли бы и не выпустить, но, судя по всему, им требовался некий пропуск, чтобы попасть в страну. Им подыграли так, чтобы этим пропуском мог оказаться лишь я. Моим суровым собеседникам пришлось стерпеть мой наглый тон и нежелание сотрудничать: я был им очень нужен. Наверняка они уже продумали, как будут скручивать меня на месте (того и гляди возьмут в заложники тетушку Терезу), но ведь их будут ждать. Перед отлетом я отправил телеграмму: «Вылетаем 2-го марта, встречайте» — и надеялся, что телеграмму получат и правильно поймут.

В тот вечер я явился к нам на кухню такой счастливый, будто не с комитетчиками пообщался, а с любимыми друзьями. Витька предложил погулять перед сном, выслушал мой отчет, улыбнулся и сказал:

— Ну и отчаливай спокойно. Я знаю, мы еще увидимся. Куда тебе писать?

— Портовый переулок, дом 17. А куда ехать, я тебе потом скажу.

Меня вели плотно и жестко от Шереметьева и до причала, где нас ждал «Дельфин». В Москве как раз похолодало, мело снежной крупой, было градусов семь-восемь мороза. В Италии все уже зеленело. Прилетев в Рим, мы с конвоирами дружно сменили куртки с зимних на летние. Этим, впрочем, наша дружба ограничилась. Ребята, как я понял, боялись, что я опять уйду от них в сутолоке европейской жизни и проберусь в Иллирию один.

Хотя в Европе весна оказалась в разгаре, море встретило нас не особенно приветливо. Поднялся ветер, небо затянуло облаками, и бурая волна подбрасывала катер так, что нас заботливо поддерживали при посадке. Вот тут герои-разведчики потеряли бдительность. Едва лишь Тонио сжал мою руку и веселым («мотивированным», как пишут в детективах) жестом обнял меня за плечи, как их миссия с треском провалилась, а они этого даже не заметили. Тонио, не снимая левой руки с моего плеча (то есть держа меня под своим «щитом»), радостно сообщил:

— Ты молодец, быстро вернулся. Я даже волноваться еще не начал.

Правой рукой он ловко передал мне связочку ключей на металлическом колечке. И объяснил на случай, если я чего-нибудь не понял:

— Это твоя защита. Она уже работает. Тебя теперь ничем нельзя достать.

Для убедительности (а возможно, и для проверки) он щелкнул пальцами у меня перед носом, и его пальцы отскочили от преграды. Со стороны это вполне сошло за экспрессивную южную жестикуляцию.

Я всячески приветствовал его по-итальянски и тоже поделился информацией:

— Ты бы предупредил свою матушку, а то эти ребята слишком хорошо запомнили ваш адрес. Как бы сдуру не начали там стрелять.

— Не волнуйся, — сказал Тонио, — у матушки глухой «колпак». Она не выйдет, пока я не вернусь. И за нас тоже не переживай. Мы все под щитом. А ты же вроде не говорил по-итальянски?

— Раньше не говорил, а теперь говорю. Надо же было как-то провести зиму?

— О! — Тонио не нашел слов от восхищения.

Мои спутники (двое из них) почти всунули между нами свои головы, но, вероятно, они провели зиму без пользы и теперь не врубались в нашу смесь иллирийского с итальянским. Тонио рассеянно скользнул взглядом по их физиономиям, будто перед ним выросла какая-то мебель, и продолжал инструктаж:

— Когда причалим, к нам на борт поднимутся «таможенники», начнут смотреть багаж. Тебе не надо обращать на них внимания. Оставь здесь свой рюкзак, я потом его доставлю, куда надо. Он, кстати, тоже под щитом. А сам сразу прыгай на берег и отправляйся в дом на старой площади, тот, где мы были в твой последний вечер. Тебя там ждут. Ну, как, все понял?

— Да, вполне, — кивнул я.

На этот раз во время плаванья мне не удалось ни выспаться, ни пообедать. Мои несчастные «сопровождающие лица» мучились от морской болезни. Трое — сильно, двое — терпимо. Едва я начинал задремывать, как кто-нибудь из них с топотом и лязгом бросался наружу — страдать через борт. Кроме того, я опасался, что, стоит мне по-настоящему заснуть, у меня профессионально стянут ключи, то есть обзаведутся щитом. И как их тогда брать? Не говоря уж о том, что из меня они устроят решето. Они и раньше меня не любили, а когда увидели, что я невосприимчив к качке, стали смотреть, как очень злые волки.

Обедать в такой скорбной обстановке было совсем неинтересно. Пожалуй, вздумай я жевать при этих страдальцах, я бы и в самом деле доказал им, что я свинья и враг народа. Я мог бы сменить компанию и перебраться к команде, но ведь и конвой потащился бы за мной. А отравлять жизнь команде «Дельфина» — еще большее свинство, чем хамить ребятам с Лубянки.

Старший из них (в душе я обозвал его «полковником») в промежутке между приступами морской болезни провел со мной встречный инструктаж. Сначала он пытался требовать, чтобы я говорил с Тонио по-русски.

— С итальянцем? — уточнил я. — Я-то по-русски говорю свободно, но он ни бельмеса не поймет.

«Полковник» прошил меня тяжелым взглядом, но промолчал. Ближе к берегу он процедил сквозь зубы, что, если я вздумаю рыпаться, огонь будет открыт на поражение. Я кивнул. В Риме мы задержались часа на два — специально, чтобы ребята, простившись с бдительным авиационным контролем, смогли вооружиться до зубов. Поскольку при посадке на «Дельфин» их не проверяли, они решили, что имеют дело с лопухами.

В конце концов, мне стало совсем тошно в обществе соотечественников. Я вылез на верхнюю палубу и стал смотреть, как приближалась земля. День оставался пасмурным, но небо будто поднялось повыше. Прямо перед нами появился город в полураскрывшейся зеленой дымке, особенно уютный оттого, что проступил на сероватом фоне. А золотая маковка над городом сверкала так, будто на нее падал персональный луч солнца.

В порту нас ждали. Я все сделал, следуя инструкции Тонио, и даже сумел выиграть две-три минуты. «Полковник» со товарищи как-то непрофессионально растерялись от моей наглости, да и «таможенники», видно, оказались ребята крепкие. Их все-таки смели с дороги, но не сразу. Я спрыгнул на бетон причала и бросился в портовые закоулки — благо знал их наизусть. Когда «полковник» выполнил угрозу, и они начали пальбу, я и без всякого щита был бы уже вне опасности и даже вне поля зрения моих преследователей. Проскочив несколько знакомых переулков (слишком пустынных — на мой беглый взгляд), я выбрался на бульвар — прямой путь к дому Бет — и перешел с бега на быстрый шаг. Открытых пространств я еще избегал, но был уже в состоянии нормально видеть, слышать, даже чуять то, что меня окружало: запахи прибитой дождем пыли, влажного морского ветра и горьких тополевых почек. От этих запахов, а может, от удачного побега я ошалел и чуть с разгону не попал в ловушку.

На перекрестке из пустого переулка на меня вылетели четверо ребят. Мне самому странно, как я смог в одно мгновение увидеть и понять столько вещей. Как в медленном киноповторе, я опознал знакомый профиль, темные глаза и длинные волосы Андре, резкие, странные движения ребят, вынужденных уклоняться на бегу от струек жидкого огня, которыми в них били «охотники» (как будто прямо из ладоней, обтянутых перчатками). Понял и то, что на ребятах не оказалось ремней — то есть щитов. И еще заметил, что далеко внизу, в устье бульвара, вдруг появились мои преследователи. Они деловито топали наверх, и только их нам сейчас не хватало.

Я бросился в зазор между охотниками и ребятами, крича: «Скорее! К стене! Я вас прикрою! У меня есть щит!»

Андре соображал быстрее меня. Схватив за руку, он потащил меня в глубь переулков. Остальные бежали чуть впереди нас — закрытые моим щитом. На этот раз балетный номер был исполнен в сумасшедшем темпе. Мало того что мы бежали — нам еще приходилось крутить пируэты, то отбрасывая щитом струи огня, то делая обманные выпады и повороты. «На карниз вспрыгнуть сможешь?» — спросил меня на бегу Андре. «Нет!» — крикнул я, ловя ртом воздух. «Ладно, так пробьемся», — сказал он и потом уже не отходил от меня ни на шаг: тащил, командовал, а пару раз, наверно, прикрывал, ныряя прямо под струю огня и заставляя меня поворачиваться под немыслимым углом.