В дверях стояла Мейбл, встрепанная и испуганная спросонья. Она, сама себе не веря, тихо выдохнула:

— Это ты?

И лишь потом увидела пакет, неловко поднятую руку, потемневший от крови рукав.

— Что ты здесь делаешь? Что с тобой?

— Руку порезал. Хотел перевязать.

— Покажи. Где это ты так?

— Потом… ты все поймешь. Мне сейчас очень некогда. А тебе лучше в это не ввязываться.

— Садись. Надо остановить кровь.

— Мейбл…

— Сядь. Я сделаю быстрее и лучше.

Она действительно быстро и точно собирала все, что было нужно, а Андре, как назло, начал бить озноб — тяжелая нервная дрожь. Мейбл молча навела ему в стакане какую-то смесь и скомандовала:

— Выпей.

— Что это?

— Лекарство. Вон как тебя трясет. Пей, не тяни! Сам говоришь, что тебе некогда.

О том, что было дальше, он рассказывал мне с отстраненным удивлением:

— И надо же быть таким болваном, таким непроходимым идиотом! Я взял стакан и выпил. Как послушный мальчик. Залпом. Хороший такой медицинский спирт, профессионально разведенный для крутого мужика — матерого алкоголика со стажем.

В странном оцепенении опустив на стол стакан (после всего положенного по программе: кашля, слез, сжатого дыхания), он понял, что все кончено. Он не уйдет. Не сможет, потому что будет пьян в стельку. За все свои примерно двадцать лет пил он вино, и то однажды, очень легкое, и давным-давно. Совсем в другой, счастливой жизни.

А теперь озноб прекратился, руки и ноги стали теплыми, тяжелыми и непослушными, и все поехало куда-то вбок.

— Так странно за один какой-то час дважды видеть и пережить непоправимое. Вот все идет более или менее как надо, и вдруг обрывается. Конец… И ничего не можешь сделать.

— Два пальца надо было сунуть в рот, — сказал я запоздало.

— Зачем?

— Чтобы вырвало. Тогда спирт вышел бы.

— Надо же… Сколько всего полезного придумано на свете… Буду знать.

Он все равно не смог бы убежать в ту ночь. Спирт не успел еще его свалить, а где-то внизу уже слышалась тревога, и она приближалась. Видно, Майкл Хьюз отоспался и вышел на охоту раньше, чем его ждали.

— Это за мной, — сказал Андре заплетающимся языком. — Ты бы ушла куда-нибудь.

— Я на дежурстве, — огрызнулась Мейбл.

— Тогда, пожалуйста, сними с меня кольцо и спрячь. А потом отдай Карин.

— Зачем? Ведь это кольцо твоей принцессы, — отозвалась Мейбл зло.

Он сам стал торопливо стягивать кольцо, тогда она взяла его и спрятала в какую-то щель — чтобы с ходу не нашли.

— Это все из-за нее, — сказала Мейбл, обрабатывая и перевязывая рану, — из-за твоей девчонки. Из-за нее ты только зря здесь мучился. И ты тоже дурак…

«К тому же пьяный», — хотел сказать Андре, но не смог.

А дальше начался больной тяжелый бред, в котором все перемешалось: грохот дверей, крики, побои, боль в заломленных руках, страшный взгляд Стрема, черная брань Хьюза, какие-то вопросы и вполне бессмысленное мычание в ответ.

Спирт, как ни странно, спас Андре от расправы. Допрашивать его не было никакого смысла, поэтому и били «в меру», как он сам об этом выразился. Так, чтобы все-таки потом пытаться получить ответы на свои вопросы. Слегка отвели душу, да и заперли в камере-одиночке там же, на первом ярусе. Там я его и увидел на следующий день.

Меня впустили в камеру; дверь за мной заперли снаружи, а я захлопнул колпак изнутри. Свет в камере был резкий и яркий и освещал нас поровну: его на койке и меня в дверях.

— Иван? — окликнул он меня каким-то странным, высоким ломким голосом. — Только тебя здесь не хватало! Как ты попал в эту яму?

— Пришел. Тебя искал.

— Да. Пришел ты вовремя, ничего не скажешь. Тебя что, тоже хотят допрашивать?

— Меня? Ну, нет. Для этого у них руки коротки. И до тебя они теперь уже не доберутся. Можно считать, что я эту камеру захватил.

— Тогда садись. Что ж ты стоишь?

Он махнул мне левой рукой, приглашая сесть на койку. В длинных пальцах мелькнула сигарета; струйка дыма описала приветливую дугу, вгоняя меня в оторопь. Сам он этого уже не замечал, да и охрана не сочла нужным отбирать у него курево и зажигалку. Правая рука была перевязана, и на бинте проступали бурые пятна крови.

Он постарался потесниться ради меня, сложился чуть ли не втрое, и было видно, что движения даются ему с трудом. Я осторожно тронул перевязанную руку, боясь каким-нибудь медвежьим жестом причинить лишнюю боль. Он сжал мне пальцы, улыбнулся:

— Не обращай внимания. Смешно сказать: меня били впервые за два года, и то не очень сильно. В меру. Все кости целы.

Лицо его тоже не пострадало в этой передряге, но я его сначала не узнал, как не узнал его голос. У нас он не бывал таким измученным и бледным, даже как будто желтоватым (или там свет был такой?), но дело не в этом. Он вообще стал другим. Я будто в первый раз его увидел: узкое, нервное, неправильное, странное лицо; глаза — одна сплошная тень и пробивающаяся темная щетина. Отрезанные волосы я даже с ходу не заметил. Эта деталь естественно вписалась в образ заключенного, каторжника, кем он и был на самом деле. Андре не так уж сильно вырос (наверно, наверху он бы вытянулся больше), но казался непропорционально длинным из-за своей худобы, а может, оттого что так лежал — на спине, пластом.

— Рассказывай, — кивнул он мне. — У нас все живы?

— Ребята — да. Два пограничника погибли тогда же, когда тебя украли.

— А Санька?

— С ней все в порядке. Жива, цела, здорова.

— Вань, не ври. Ты все равно не умеешь. Что с ней не так? Замуж вышла? В монахини постриглась?

— Да нет, просто уехала и работает в школе.

— Ну, в школе — это не смертельно. Ладно, это все потом. Скажи, что с теми, кто здесь, внизу?

— С кем именно? Я, правда, мало что и кого знаю.

— Ну, хоть, к примеру, Мейбл, медсестра (он помахал перевязанной рукой). Что ей за это было?

— По-моему, ничего. Я слышал тут случайно, краем уха, как она довольно-таки хамским тоном отбивалась от начальников: «Откуда же я знала, что он вошел без пропуска? Я была на дежурстве. Пришел пораненный человек — я и перевязала. На что мне его пропуск-то смотреть? Я что, охрана, что ли? У них своя работа, у меня — своя. Лучше охрану спрашивайте!» Губки надула, глазки состроила, ножку на ножку положила. Наверно, там все обойдется.

Он покачал головой:

— Вряд ли. Не обойдется, но уже потом. А может?.. Ладно. А Стрем? Его арестовали?

— Нет. (Стрема я тоже видел, мне его даже представили — мимоходом, в коридоре.) А за что? Не он же лез в лабораторию за какими-то секретами?

Андре тихо рассмеялся и стал совсем собой.

— Ну и отлично. А теперь рассказывай, пока за мной не явились.

— Очнись. Никто за тобой не явится. Мы же под колпаком.

— Очнуться, знаешь, не так просто, как ты думаешь. Я все жду, что за мной придут. Будут допрашивать, потом сдадут на опыты.

— Нет. И вообще им сейчас уже не до твоих похождений. У Альбера начались серьезные неприятности. Сейчас он их осмыслит, а потом мы с тобой спокойно уберемся отсюда.

— Спокойно? Это вряд ли. А кто ему там неприятности устраивает? Бет?

— Нет, Кэт. Бет он бы не впустил. Боится ее до смерти.

— Кэт? — он недоверчиво качнул головой. — Тогда мы с тобой можем отсюда и не выйти. Кэт с ним не справится.

— Посмотрим.

Андре сразу помрачнел, тревожно покосился на меня.

— Ну, хорошо. Расскажи, что вы задумали. Под колпаком нас не услышат.

Мой рассказ дважды прерывали: приносили нам еду, причем довольно сносную (от повара первого яруса). И чай в термосе. Тедди с напарником стучался, я их впускал, держа щит так, чтобы прикрыть Андре. Но даже я видел, что это не враги. Скорее сочувствующие. А вообще нам не мешали, и условия не так уж плохи. Вместо параши в этой камере была дыра в полу, прикрытая железной заслонкой. Удобства в восточном стиле.

Я заставил Андре хоть что-то съесть (он хотел только пить) и снова лечь как-нибудь так, чтобы меньше чувствовать боль. А сам рассказывал, расхаживая по камере или присаживаясь на край железного привинченного к полу и стене стола. Я заявил, что мне так удобней излагать свою длинную историю. Он, может быть, и не поверил, но все-таки послушался.