Недалеко от Байдарских ворот, у крутого изгиба шоссе, над пропастью стоит старинное здание. Здесь до войны был ресторан, приезжали туристы, любовались Южным побережьем.

В холодный, февральский день несколько женщин в обтрепанной одежде, с узлами на худых плечах испуганно жались к колонне этого здания.

Снизу, истошно сигналя, мчалась крытая черная машина с крестами и решетками на окнах. Из задних дверей машины выскочили немцы в черных шинелях. Они вытащили чуть живого человека в изорванной пограничной форме. Он не мог стоять. Фашисты опутали его колени веревкой и потащили к пропасти, что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом.

Из кабины вышел офицер, а за ним скельский полицейский.

Офицер подошел к пограничнику и что-то стал кричать ему на ухо. Он показывал вниз на Форос, на море.

Пограничник молчал.

К нему подскочил полицейский:

— Признавайся, дурак. Сейчас тебя бросят в пропасть, разобьешься в лепешку.

Офицер отступил на два шага, а полицейский взял конец веревки и привязал ее к стальной стойке парапета. Они с разгона толкнули пограничника в пропасть… Зашуршала галька…

Крикнула одна из женщин и замерла.

Казалось, прошла целая вечность. Офицер посмотрел на часы, взмахнул рукой. Солдаты и полицейский стали тянуть веревку. Показались посиневшие босые ноги, потом туловище.

Окровавленного пограничника бросили в лужу. Он шевельнулся, стал жадно пить. Его подхватили под руки, подняли. Офицер стал кричать, показывая на пропасть.

Пограничник мотал головой. Его схватили и швырнули в машину. Хлопнули дверцы, зашумел мотор. Машина рванулась и помчалась на Байдары.

— Это Катин муж! — заголосила одна из женщин. — Терлецкий! Что они, подлецы, сделали с человеком.

Выдался такой светлый, теплый день, что, несмотря на фашистов, которых до отказа набилось в деревне, люди высыпали на улицу.

В полдень ударили барабаны, забегали солдаты, закричали.

Дети попрятались по домам, а их матерей, отцов, старших братьев стали сгонять к зернохранилищу, деревянная площадка которого была приспособлена под эшафот.

Под Севастополем гремели артиллерийские залпы. Они слышались с такой отчетливостью, что жандармы, стоящие у эшафота, боязливо поглядывали по сторонам.

Терлецкого проволокли через улицу, бросили у площадки. Еще залп. Внизу, в долине, — облако густого дыма над Байдарами. Это ударила Севастопольская морская батарея тяжелых орудий.

Терлецкий поднял голову, открыл глаза и долго смотрел на молчаливую толпу. Он подполз к столбу, двумя руками обхватил его и стал медленно подниматься. Вот он поднялся во весь рост и взошел на площадку. Над ним колыхалась переброшенная через балку петля.

Он оттолкнул палача…

Залпы грянули с новой силой, один за другим. Терлецкий повернул голову к фронту и со всей оставшейся в нем силой крикнул:

— Живи, Севастополь!

— Всех их было одиннадцать. С ручным пулеметом шли…

— Не одиннадцать, а восемь.

— А я тебе говорю, одиннадцать диверсантов было. Последний, который в живых остался, из парабеллума отстреливался, шинель ему продырявил, когда они схватились, — упрямо нахмурил брови круглолицый Овчинников и стукнул ладонью по столу, как бы давая понять собеседнику, что возражать излишне, ибо ему, Овчинникову, хорошо известно, что было, а что не было.

Козлов ухмыльнулся. Поправляя измятый погон, прищурясь, спокойно спросил:

— Как же ему мог последний шинель прострелить? Он ведь бежал в одной гимнастерке. Слыхал ты, приятель, звон, да не знаешь, где он.

— А я тебе говорю…

Негромко скрипнула дверь. Солдаты оглянулись и тот час же, как по команде, поднялись из-за стола, устланного газетами и журналами. В ленинскую комнату вошел стройный подтянутый старшина в чуть полинявшей диагоналевой гимнастерке. На его широкой груди поблескивал, орден Ленина, несколько медалей. Боевые награды и два знака «Отличный пограничник» красноречиво говорили о том, что человек этот — не новичок на заставе, да и вообще на границе. И держался старшина с той непринужденностью и едва уловимой дружеской снисходительностью, как умеют держать себя в присутствии необстрелянной молодежи опытные, старые солдаты. Впрочем, «старый» никак не вязалось с обликом старшины. На вид ему можно было бы дать лет двадцать пять — двадцать шесть, не больше, если бы не алела среди его медалей черно-оранжевая муаровая лента участника войны, да не серебрилась чуть приметная седина в густых волосах.

— Чем огорчены, рядовой Овчинников? Что доказываете, рядовой Козлов? — с деланной строгостью проговорил вошедший, и его черные глаза вспыхнули веселыми искорками. — О чем спор?

Солдаты смущенно переглянулись.

— О вас, товарищ старшина, — серьезно сказал Овчинников. — Про эпизод один из вашей службы слышали мы. Только рассказывают о нем по-разному, Один так, другой иначе.

— Ну, такая дискуссия не обязательна. Нашли о чем спорить. Вот лучше свежий «Огонек» читайте, — и, меняя тему разговора, старшина взглянул на Козлова: — Днем хорошо отдыхали? В ночной наряд пойдем вдвоем. Познакомлю с участком. Так что готовьтесь.

Козлов взглянул на часы.

— Еще сорок минут свободного времени. Да я готов, хоть сейчас… А все же, товарищ старшина, расскажите, как вы тогда один группу нарушителей преследовали. Мне Овчинников говорит…

— Старшину Гордеева — к начальнику! — громкий голос дежурного по заставе, появившегося на пороге, прервал солдата на полслове.

Кивнув разочарованным Козлову и Овчинникову, старшина быстро вышел.

— Эх, жалко, — Козлов с сожалением посмотрел на захлопнувшуюся за Гордеевым дверь. — Не успели расспросить. А действительно, как же все тогда было?

Они свернули с узенькой тропинки и пошли по целине. Было холодно, сыро, Под ногами пружинила непромерзшая земля. Шуршал, цепляясь за ноги, прошлогодний бурьян. Вокруг непроглядная темень, только далеко в стороне светлым бисером висели на краю неба огоньки пограничного городка.

Снег лежал на холмах серыми пятнами, от этого близкие холмы казались огромными живыми существами, притаившимися в ночном мраке. Дул резкий ветер. После теплого уютного помещения Козлов поеживался, втягивал голову в плечи. Рядом он слышал размеренное, спокойное дыхание старшины Гордеева. Его высокая фигура резко выделялась на фоне темного неба. Большая мускулистая овчарка Сигнал бежала впереди в нескольких метрах неслышной тенью. Старшина свободно держал поводок, не стесняя движений собаки. Сигнал шел спокойно. Его ничто не волновало. Когда они углубились в кустарник, где-то слева внезапно треснула ветка. Сигнал насторожился. Гордеев почувствовал, как остановился сзади Козлов и, повернувшись к нему, тронул его за рукав, тихо сказал:

— Дикий кабан прошел. Здесь рядом тропа, к ручью на водопой бегают. Запоминайте по звуку. Запоминайте место. Смотрите, вот их следы.

Низко, у самой земли, вспыхнул карманный фонарик, в кружке света солдат увидел глубокие, четкие отпечатки. Присев на корточки, Гордеев скользнул лучом в сторону, ощупал им влажную землю, покрытую гнилой травой и ноздреватым подтаявшим снегом.

— Вот тоже, отметины. Но это другой кабан оставил. След у него поглубже, зверь покрупнее был. Все это знать надо, пригодится.

Они пошли дальше. Скоро густой кустарник кончился. Из низины потянуло запахом воды и плесени.

— Здесь самое плохое место на всем участке, — приглушенно объяснял старшина. — Болото. Кочки, топь. Тут КСП не проложишь. Нужна удвоенная внимательность, тут слушать и глядеть надо в оба. На болоте есть проходимые тропы, я покажу. Но если тропы известны нам, могут знать о них и другие.