Возможно, еще долгое время пролежал бы он так, если бы всю ночь с 22 на 23 июня не доносился оттуда, из леса, полный отчаяния надрывный собачий вой.

Это верный Друг горевал над телом своего убитого хозяина.

Вся его верная, собачья любовь, одна из самых крепких и постоянных на свете, была выражена в тоскливом вое, несущемся над сосновым лесом.

— Целых восемь суток, — рассказывает плотник Каминский, — не подпускал Друг никого из окрестных колхозников к бездыханному телу своего воспитателя.

А ночью, когда лес пустел и полная луна всходила над Западным Бугом, освещая безрадостным, неживым светом поля вчерашних боев и пепелища разрушенных застав, опять доносился из леса слабеющий с каждым часом, но по-прежнему тоскливый, протяжный вой Друга. Он достигал окраин соседнего села, будил сельских собак, и вся округа оглашалась соединенным собачьим воем, тревожа и без того напуганных войной волыняков.

Лишь на девятые сутки удалось Каминскому отвести подыхающую от голода и жажды собаку к селу, и только после этого похоронить хозяина.

Долгие тридцать семь месяцев гитлеровской оккупации собаку прятали в сарае. Стоило Другу увидеть на улице гитлеровца в военной форме, он рвался к нему, яростно рыча, и трудно было удержать его от порыва.

Осенью 1944 года плотник Каминский привел Друга на поводке на одну из восстановленных пограничных застав и рассказал его историю.

Молодые пограничники охотно приняли в подарок огромного черного пса, ухаживали за ним, окружили Друга заботой, чем более, что он вполне оправдывал их доверие.

Летом 1945 года в пограничных районах Волыни появился бандитский главарь Шугай. Вскоре стало известно, что под этим «псевдо» скрывается жестокий палач, буржуазный националист Бедзюк, уроженец местечка Мышов. Любыми мерами он старался сорвать коллективизацию, запугать население, помогающее Советской власти.

Будучи надрайонным «проводником» организации украинских буржуазных националистов, Шугай поджигал колхозные постройки и убивал активистов в Овадненском, Локачевском, Владимирском, Устилужском и других районах Волыни. Когда кончилась война, его выбросили с американского самолета в районе Пинских болот, оттуда он добрался до Любомля и, сколотив банду, стал терроризировать мирное население Волыни.

В диверсионной школе Мюнхена Шугая обучили стрелять на звук, не целясь. Не успевало прокатиться эхо от крика «стой», как Шугай уже стрелял.

18 октября 1948 года на одной из пограничных комендатур было получено сообщение, что в районе Ворчина банда Шугая подожгла колхозный коровник.

Через час пришло сообщение о поджоге в другом селе.

В район происшествий были снаряжены поисковые группы пограничников. В составе одной из них оказался Друг.

Бандитов долго преследовали.

Через несколько дней, в районе Мусурского леса, сержант Сирченко первым заметил дым и предрассветном лесу.

Шугай и его сообщники, усевшись у костра, кипятили в молочном бидоне болотную воду.

Бандиты заметили, что их окружают. Шугай стал отходить первым. Меткая пуля снайпера-пограничника заклинила диск его автомата. Шугай, уходя, отстреливался из парабеллума. Его отход прикрывал коренастый, веснущатый эсбист[1] в ватной фуфайке по кличке «Марко Проклятый».

Установив на пеньке немецкий ручной пулемет, он короткими очередями задерживал преследование пограничников. Другой бандит, помоложе, но такой же заросший, пропахший плесенью и болотной тиной, поспешно сжигал в соседней лощинке документы.

Откуда не возьмись, как черная молния, выскочила из-за кустов и набросилась на «Марка Проклятого» огромная, сильная собака.

Друг повалил пулемстчика-эсбиста на землю и с налета прокусил ему горло. Став своими тяжелыми лапами на грудь бандита и глухо рыча, он поджидал пограничников, что устремились за Шугаем. Не знал Друг, что в это время бандит, сжигавший документы, целится в него из «вальтера».

Пуля пробила собаке задние лапы. Через несколько минут был уничтожен подоспевшими пограничниками сам Шугай, а его сообщники взяты живьем и связаны.

По решению командования отряда труп Шугая, столько горя принесшего волынякам, был выставлен для опознания вблизи городского дровяного склада во Владимир-Волынске.

До сих пор жители города помнят, как к трупу длинноволосого рыжего бандита, с такой же рыжей кудлатой бородой, приблизился его отец, колхозный сторож. И ему Шугай угрожал смертью, если отец не уйдет из колхоза.

Приземистый усатый старик в соломенной шляпе, покрывавшей его седую голову, постоял у трупа сына всего какую-нибудь секунду. Глянул и глухо сказал:

— То мой выродок!

И ушел, покачиваясь на слабых, стариковских ногах.

А раненый Друг, как ни лечили его пограничники заодно с отрядным ветеринаром, какие только целебные травы ни прикладывали к его ранам, пробитым отравленной пулей, дотянул лишь до первой весенней капели.

Поглядел он однажды поутру на прибежавшего к нему дневального своими умными, грустными-грустными угольками угасающих глаз, заскулил и издох.

Крестьяне и пограничники похоронили его в сосняке, подле песчаной могилы Терентия Матвеевича, а кто-то из сельских пионеров вывел раскаленным гвоздем на фанерке короткую, но очень справедливую надпись:

В первые дни жизни на заставе Иван Ппдкатилов никак не мог привыкнуть к установленным здесь порядкам. Да и как тут привыкнешь? Вдруг среди ночи дежурный поднимает тебя с теплой постели, нарушая сладкий сон.

— Быстро собирайся. Завтрак уже готов…

«И зачем мне ночью завтрак», — думает спросонок солдат и снова натягивает на себя одеяло. Но его продолжают будить:

— Поднимайся, Подкатилов! Поднимайся!..

С трудом просыпается он и только тогда понимает, что пора идти в наряд, Ох, как неохота уходить от этой, пышащей жаром печи, которую он сегодня сам топил, не жалея угля, уходить в темень, в мороз, в колючий, пронизывающий до костей ветер. Но служба есть служба, пока еще так непривычная для него, молодого солдата.

…Поеживаясь от холода, Подкатилов шагал вслед за темнеющей впереди фигурой сержанта Анатолия Перемышлина, командира отделения. Тропа, слегка запорошенная снегом, вилась между редких кустарников. Идти было трудно: ноги скользили по замерзшим кочкам. Спускаясь с пригорка, Подкатилов поскользнулся и чуть было не упал, едва удержавшись руками за куст. Карабин прикладом гулко стукнулся о землю.

— Эх, пограничник! — с досадой плюнул Анатолий Перемышлин. — Разве так ходят? Шумишь на всю вселенную…

— Темно уж очень, — оправдывался Подкатилов, но больше ничего не сказал. Да и что он мог сказать, коль пограничному делу только начал учиться.

— Темнота нам не помеха, — проговорил сержант. А наоборот — наш союзник. Учись бесшумно ходить. Ступай сначала на пятку, а затем уж на всю ступню. Никогда не споткнешься. Ясно?

— Ясно, товарищ сержант!

И пограничники пошли дальше. В эту ночь, пожалуй, больше никаких казусов с Подкатиловым не было, командир замечаний не делал, но Иван чувствовал, что он, хотя и старался нести службу исправно, допустил немало ошибок. Почему командир остановился на развилке троп? Услышал шорох в кустах, а он, Иван, шел бы и шел дальше, любуясь звездами на небе. Ничего не услышал. А там ведь пограничный наряд был. Вон как ловко действовал солдат, тихо спросил пропуск, а затем так же тихо доложил, что нарушений границы на порученном участке не обнаружено. Это был Михаил Махнов.

«Знающий дело парень», — посмотрев вслед удаляющемуся в кустах пограничнику, подумал Подкатилов.