Говорили, что якобы это именно он, забрав на свою тележку несколько кусков тола со взрывателем, вырвался внезапно из прибрежной темноты на железнодорожный мост. Пока ошалевшие часовые нащупывали его лучиками фонариков, он подорвал страшный заряд, себя заодно с ним и пролет моста…

И летом же 1945 года во Львове переселенцы из Перемышля, отошедшего к Польской Народной Республике, так же рассказали мне о появлении в их городе Богумила Капки, того самого чеха, который обязан своей жизнью советским артиллеристам и пограничникам.

Его увидели на улицах Перемышля снова в августе 1944 года, когда Советская Армия, выходя на Привислинский плацдарм, освободила в третий раз Перемышль.

Был Капка в форме поручика чехословацкой бригады полковника Свободы, такой же возбужденный и веселый, как и раньше, но только более крепкий, загорелый, уверенный в себе. Его привели на постой в знакомую ему семью молодые пограничники, что вошли за регулярными армейскими частями в старинный город. Хотя среди них было много молодежи из новых пополнений, Капка в каждом из воинов в зеленой фуражке видел тех самых своих старых друзей, что помогли ему высвободиться из тюрьмы гестапо в июне 1941 года. Целовался с ними, благодарил, обнимал.

А потом, когда части Советской Армии, перевалив через Карпаты, стали освобождать один за другим города Чехословакии, Богумил Капка вместе со своими друзьями не раз будил посреди ночи жителей Перемышля.

Услышит в сводке Советского Информбюро знакомые ему названия словацких и чешских городов — бежит опрометью на колокольню кафедрального костела и давай звонить во всю в колокола.

Пограничники, польские общественные деятели, уже принимавшие в свои руки от военного командования освобожденный город, пробовали было его урезонивать, но Богумил Капка не унимался.

— Пшиятели! — говорил он на странной смеси трех славянских языков. — Таке бывае едэн раз в жизни. Почему не можно звонить? В честь какого-нибудь святого можно, а по поводу освобождения Кошице не вольно? Чепуха! Ведь это великий праздник всех славян, что Кошице взяли, что Мартин освобожден…

И в этом ночном колокольном звоне мне тоже слышался радостный отзвук того самого исторического контрудара, каким навсегда прославили себя простые и скромные бойцы в зеленых фуражках, верные защитники священных рубежей нашей свободной Родины…

Очень холодно. Небо мглистое, сырое и такое отяжелевшее, что кажется, еще немного — и оно совсем упадет на землю.

Дождя нет, но что-то мелкое непрестанно сеется сверху. Земля, жухлые травы, кустарники — все покрыто изморосью: она блестит тускло и холодно. Не поверить, что бывают здесь погожие дни, раскинувшаяся низина без близкого жилья на несколько верст вокруг бывает и зелена и по-своему нарядна.

Солдату-пограничнику второго года службы Алексею Горликову нездоровится. Он сидит со старшим по наряду ефрейтором Степановым и овчаркой по кличке Шаян в зарослях ивняка, на правом фланге участка заставы, у края советской земли.

Еще утром Горликов почувствовал озноб и ноющую боль в ногах.

«Где это меня так прохватило? — думал он, потягиваясь под одеялом. — Ну, ничего, ничего, разомнусь, пройдет!»

Он встал раньше товарищей, сходил проверить Щаяна — смышленого розыскного пса, которого он сам выпестовал из забракованного специалистами щенка; потом Горликов помог заставскому повару Григоряну напилить дров, выпил на кухне кружку горячего чая и почувствовал себя лучше.

В полдень, не сказав никому и слова, что ему нездоровилось, Горликов взял на поводок овчарку и пошел с ефрейтором Степановым в наряд на границу.

Солдату казалось, что хворь с него как рукой сняло, но потом начало опять познабливать, появилась слабость, а маленькое, с юным пушком на щеках лицо Горликова сделалось еще меньше и обрело немного испуганное, детское выражение. Все это не могло ускользнуть от Степанова.

Теперь Степанов ворчит.

— Грипп у тебя, уж я знаю, слава богу, без малого три года водопроводчиком был, в городской больнице проработал! Так что ступай, Горликов, на заставу, какая из тебя служба!

На Горликове полушубок, а сверху полушубка натянут, подпоясанный ремнем, брезентовый плащ. Солдат ежится и упорствует.

— Никуда я не уйду до смены, вот еще!

— Разговорчики! — сердится Степанов и переходит на вы, — я вас просто не узнаю, Горликов.

Горликов сознает, что нехорошо ему вступать в пререкания с ефрейтором. Он сопит и произносит уже с жалобным отчаянием.

— Ведь ни разу такого не было, чтобы я из наряда раньше времени возвращался. Ох, ты, незадача!

Жалоба эта понятна Степанову, и она смягчает строгое ефрейторское сердце.

— Ну, хочешь, — говорит он участливо, — я до вышки добегу и позвоню капитану, чтобы он разрешил тебе домой уйти?

Не дожидаясь ответа, дюжий ефрейтор выпрямляется во весь рост и выходит из зарослей.

— Не ходи, — просит вслед Горликов. — Ну, что ты за человек такой?..

Степанов и слушать не хочет. Возвращается он минут через пятнадцать. Степанов человек расторопный, лихой, большой любитель точных уставных выражений, и звучат они у него всегда значительно и как-то торжественно.

— Приказано рядовому Горликову следовать на заставу. Ефрейтору Степанову продолжать нести охрану государственной границы.

— Есть следовать на заставу, — вяло повторяет Горликов и поднимается с земли. За те пятнадцать минут, пока ефрейтор ходил звонить, он смирился с мыслью, что и в самом деле Степанов прав: какой прок от больного?

Овчарка отряхивается и, осторожно наставив уши, норовит заглянуть в глаза Горликову.

— Домой, Шаян, — произносит тот, отпуская собаку на полный поводок.

— Слышь, Горликов, — тихо окликает ефрейтор, — как придешь на заставу, открой мой сундучок, там слева под книжками в мешочке — сушеный липовый цвет. Возьми и завари вместо чая.

— Зачем он мне?

— Чудак, да это ведь какое средство от простуды! Мне мать насушила, когда я в отпуске был. Ты не думай, липовый — он медициной признан.

— Ладно, — соглашается Горликов и, выбравшись из зарослей, направляется к протоптанной нарядами тропе.

До заставы километров пять в обход болоту. Сейчас этот путь представляется Горликову необыкновенно длинным.

«Ну, не кисни, — грубовато уговаривает он себя, — нечего дальше придумывать, дойдешь как миленький. Только шагай, и дело с концом».

Тело ломит. Ноги гудят. Все кажется пудовым: и полушубок, и плащ, и сапоги. С каким наслаждением снимет он их с себя в сушилке, как только очутится дома! Жар и холод волнами приливают к лицу и от этих приливов покалывает за ушами, кружится голова, туманит и заволакивает глаза…

…И вдруг Горликова с силой дергает за поводок Шаян. Перед остановившимся солдатом — затянутая изморосью земля и на ней следы. Они тянутся от болота, пересекают тропу и уходят в кустарники. Горликов склоняется над отпечатками и внимательно разглядывает их. Проходили двое, но только не солдаты, отпечаток следа слишком широк. Шли люди, обутые в большие болотные сапоги. Куда шли? Зачем? Кто они такие? Никого, кроме нарядов, не бывает на этой приграничной пустоши.

От возникшего беспокойства у Горликова становится солоно во рту и взмокают ладони. Он осматривается — кругом ни души.

— Шаян, — шепчет Горликов, — след…

Овчарка вздрагивает, но не двигается с места. Вытянув хвост, она смотрит на Горликова, толком еще не понимая, что он от нее требует.

— След, Шаян, — повторяет Горликов, наклоняясь к собаке и показывая на отпечатки. — След.

Теперь команда доходит до овчарки. Тихо взвизгнув, она делает круг, тычась носом в землю.

— След, след, — настойчиво твердит Горликов, словно радист, вызывая в эфир нужную ему станцию. Он выламывает в ивняковом кусте прямой прутик и измерив им оба следа в длину и ширину, засовывает мерку за голенище.