— Ладно, браток! Успокойся и отдохни немного. Мы пока сами за тебя фашистов побьем! — успокаивал этого исхудалого, избитого и дрожащего от счастья чеха старшина Федотов. — Иди, покормись, да отдохни малость. А то какой с тебя сейчас вояка?

Старшина Федотов привел Богумила Капку и одну знакомую ему семью, жившую в доме на площади, «На браме». Там чеху дали помыться, сменили его тюремную одежду на обычный гражданский костюм и стали готовить обед. Немного успокоившись, Капка попросил разрешения удалиться на полчаса, пока поспеет пища.

Он вернулся, нагруженный бутылками. Где ему удалось добыть их, так никто и не узнал.

После двух бокалов вина, когда в кругу этой маленькой семьи были провозглашены тосты за Красную Армию, Богумил Капка долго рассказывал гостеприимным перемышлянам о том, как он дрался с фашистами еще в Испании. Потом, слегка опьянев, он пел песни Интернациональной бригады. Сперва он спел чешскую песню «Свет патши нам», потом — марш польского батальона имени Домбровского «Напшуд, одважни до мэты, вшисци як едэн за бронь» и по-русски — «Песню о Наркоме Ворошилове», Песни эти пела вся Интернациональная бригада там, в далекой Испании. Видно было — счастье нежданной свободы распирало его. После долгих и мучительных странствий, очутившись среди родных людей, он хотел высказать им все, что было передумано им в тюрьме гестапо, и, не владея достаточным запасом слов для выражения своих сокровенных чувств, обращался к песням.

Большинство пограничников по приказу старшего лейтенанта Паливоды заняли вновь позиции на Сане. Бойцы отрывали дополнительные окопы, восстанавливали разбитые вражескими снарядами проволочные заграждения.

На площади Рынок, у памятника Мицкевичу поздним вечером 23 июня пограничники с помощью населения похоронили с воинскими почестями героев первых боев за город и павших участников первого контрудара Великой Отечественной войны.

Как только темнота опустилась на холмы Перемышля, мобилизовали весь городской транспорт и принялись вывозить из города женщин и детей. Отправили в тыл целиком все детские дома, продовольственные склады, архивы учреждений.

Свой штаб Паливода расположил в доме районной милиции, но уже утром 24 июня артиллерия гитлеровцев нащупала этот дом, и его пришлось оставить. Перекочевали со штабом в здание типографии. Стены этого старинного здания могли выдержать даже прямые попадания снарядов.

Тем временем штаб пограничной роты, которой командовал лейтенант Потарыкин, расположился в конторе городского жилищного управления, напротив школы имени Мицкевича. Отделения и группы пограничников располагались в соседних домах.

Лейтенант Потарыкин узнал, что в ДОТ'е, расположенном у железнодорожного моста, по-прежнему остаются четыре пограничника, посланные туда в первые минуты войны Бакаевым. Во время отхода пограничников гарнизон ДОТ'а, вернее четыре храбреца, засевших в нем, оказался огромной помехой для гитлеровцев, когда они наступали и затем, огрызаясь, откатывались через Сан. Всю ночь бойцы этого ДОТ'а отражали наступление врагов, а затем, в часы контрудара, косили отступающих гитлеровцев. Ранним утром 23 июня, еще до того, как начался контрудар, немецкий капитан подполз к амбразурам ДОТ'а и предлагал его гарнизону сдаться, но в ответ на столь лестное предложение получил очередь из пулемета.

Пробираться к этому отдаленному ДОТ'у было очень опасно — все подступы к нему простреливались из Засанья, но тем не менее, используя темноту, лейтенант Потарыкин через своих посланцев связался с маленьким гарнизоном этой комсомольской крепости, снабдил ее защитников боеприпасами и питанием. Но до сих пор остались неизвестны фамилии героев — защитников ДОТ'а, которые еще долго и после второго отхода пограничников продолжали вести огонь по гитлеровцам. Сколько дней они вели сопротивление? Погибли ли с оружием в руках или замучены в фашистской неволе? Все эти вопросы предстоит еще изучить нашим историкам. Одно известно точно — все четверо были комсомольцами.

Все последующие дни обороны Перемышля до 27 июня включительно противник, отброшенный в Засанье, вел яростный артиллерийский обстрел города, то и дело сопровождая его новыми атаками. Пограничники, укрепившиеся по берегу Сана, отбивали все попытки врага переправиться в Старый город. Тогда гитлеровцы изменили тактику и внезапно ночью открыли сосредоточенный прицельный огонь по подвалам домов на набережной, где, используя ночные часы тишины, отдыхали воины в зеленых фуражках. Приходилось под страшным обстрелом, не оставляя никого в резерве, всем составом пограничной роты выбегать из укрытий и занимать места в прибрежных окопах. «Такие ночи, — вспоминает политрук пограничной роты Потарыкина Виктор Королев, — стоили нескольких месяцев, а быть может, и нескольких лет жизни. В окопах рядом с живыми пограничниками лежали уже мертвые, сжимая оружие в своих холодеющих руках. Подобное напряжение могли выдержать только люди, для которых любовь к Родине была превыше всего»…

Однако, призывая бойцов держаться до последнего, командиры беспримерной обороны были крайне озадачены подозрительно точным огнем вражеской артиллерии. Немцы обстреливали не все дома Перемышля, а только те, где укрывались советские пограничники.

Политрук Королев посоветовался с лейтенантом Потарыкиным, и они решили проверить местных жителей, живущих вблизи наших огневых точек и укрытий. А надо сказать, что в городском жилищном управлении был сторож, русский, весьма благообразный и добродушный старик. Было ему лет за шестьдесят и, как потом выяснилось, служил он некогда в белой армии и в Перемышль бежал от советской власти. Но, не подозревая этого, и Королев и Потарыкин полностью доверяли старику, он готовил им обед, его называли ласково «папашей».

Поэтому было полной неожиданностью для них узнать от сторожа расположенной напротив школы имени Мицкевича, что их «папаша» регулярно, примерно около одиннадцати часов вечера, вылезает на крышу дома и оттуда сигнализирует что-то по азбуке Морзе фонариком на противоположный, вражеский, берег. Весть была очень неприятной и туманной. «А вдруг — оговор? Какие-нибудь давние личные счеты, чтобы нашими руками убрать такого симпатичного старика?» — подумал Королев и решил распутать это дело лично.

После 22.00, забрав с собою старшего сержанта Федорова, вылез на крышу политрук Королев. Оба они запрятались за трубой. Ждать пришлось не очень долго. Из соседнего слухового окна на крышу выкарабкался их «папаша» и, откашлявшись, тихонько стал сигнализировать гитлеровцам. Оттуда замигал ответный огонек — новое задание старому шпиону. Сторож, получив его, поспешно слез обратно.

Едва только лейтенант Потарыкин успел переменить дислокацию обороны и перебросить своих людей в новые укрытия, как гитлеровские артиллеристы стали обстреливать старые позиции пограничников. Все сразу стало ясным. Шпион был допрошен, во всем сознался и был расстрелян.

На следующий день, ближе к одиннадцати вечера, политрук Королев, взяв с собою сержанта Морозова, который хорошо владел азбукой Морзе, появился на крыше. В условленное время Морозов передал на немецкую сторону ложный доклад азбукой Морзе.

С балкона, украшенного башенками дома напротив, что стоял на противоположном берегу Сана, два немецких офицера стали передавать «сторожу» очередное приказание. Пока Морозов сигнализировал прием, Виктор Королев, приспособив на трубе ручной пулемет, послал на балкон несколько точных очередей.

Проверили точность попаданий в бинокль и увидели, что два шефа «папаши», как два мешка, валяются на цементе балкона.

Потеряв надежного агента «папашу», гитлеровцы решили заслать в Перемышль замену мертвому. Ее задержали у самого Сана. И резиновую лодку даже не успела она оттолкнуть обратно.

Хорошо одетая и миловидная женщина лет тридцати в спортивном зеленом костюме, она горько плакала при задержании, что бежит от немцев, которые замучили ее мужа. Ее обыскали и при обыске обнаружили в медальончике с изображением Ченстоховской божьей матери шифр на папиросной бумажке. Как только из раскрытого медальона выпала эта сложенная вчетверо бумажка, красотка в зеленом костюме переменила тактику. Она призналась, что ее послал Абвер. Держала себя нагло. Пыталась устрашить пограничников ложной вестью, что де-мол немцы уже захватили Львов. Пугала, что если хоть один волос упадет с ее головы, немецкое командование жестоко отомстит за все.