— Снято! — воскликнул мистер Микс, присоединившись к нам на палубе. — Не ожидал, что в Африке окажется так чертовски сыро.

И все-таки свет не угасал в его глазах, когда он осматривал город, скрытый дымом и туманом, и толпы мокрых несчастных людей, создававших грязный хаос на узких улицах; от них исходил такой шум и запах, что Константинополь казался в сравнении с Касабланкой милым и уютным, как Кенсингтон. Помимо угольного дыма, масляного дыма, древесного дыма, мусорного дыма и навозного дыма, которые поднимаются над многими подобными портами, были еще и густое зловоние фосфатов от частных грузовиков, перевозивших минеральные удобрения, пары от древесного угля и от тысяч котлов с манной кашей, запахи свежей краски, мяты и кофе, промокшей от дождя грязной одежды и задыхавшихся ослов, верблюдов, лошадей и мулов, запахи угарного газа от автобусов и военных машин, запахи полусгнившей рыбы и убитых животных, запахи водорослей, выброшенных на скалы по левому борту, где полуголые мальчишки носились туда-сюда, убегая от седых бурунов и выпрашивая у нас мелочь (впрочем, они умолкли, когда заметили наших ласкаров). И все казалось таким мокрым от дождя, таким унылым от холода и облаков, что капитан Квелч мог только усмехнуться и ответить поэтически:

— Разве это немного не напоминает вам, Питерс, «Паддингтон вечно слезный»[233]?

— Или Саммерстаун[234], - сказал я, не желая разуверять мистера Микса, что я очень хорошо знаю Англию. Вдобавок прочитанного в книгах и услышанного от миссис Корнелиус было достаточно, чтобы я изучил Лондон настолько, что мне могли бы позавидовать многие уроженцы города.

— Ну, конечно, это не Вавилон. — Теперь мистер Микс выглядел почти смешным — он напоминал человека, знающего, что его как-то обманули в игре в кости, но не способного доказать обман. Негр наивно поинтересовался: — И повсюду так, капитан, сэр?

— Африка как-то умеет придавать побережью наименее привлекательный вид, — наставительно заметил капитан Квелч. — Вот почему они продержались так долго. Никто не подозревал, какое богатство и какая красота скрыты внутри.

Он вел себя с мистером Миксом очень вежливо, но мне казалось, что бывалый моряк, подобно мне самому, чувствовал какое-то волнение. Мы с ним расстались с французскими властями не лучшим образом; теперь я полагался на свой американский паспорт, новое имя и новую карьеру, которые обеспечивали довольно надежное прикрытие, а на стороне капитана Квелча было только время. По его словам, он не появлялся в этом порту с 1913 года, когда командовал зарегистрированным в Триполи грузовым судном, направлявшимся в Марсель с опиумом для европейского рынка. Французы попытались захватить корабль.

— Я еще чувствую запах сушеной рыбы, в которой мы везли товар, — рассказывал капитан.

Он тогда опередил катера французских таможенников, но ему пришлось затопить груз в международных водах.

— Чертов марокканский еврей дал против меня показания, и объявления разослали по всем портам. Вряд ли они теперь смогут что-то раскопать, но всегда остается шанс, что какой-то бюрократ вспомнит мое имя, и они здесь используют треклятый Кодекс Наполеона! И можно, черт возьми, тут остаться навсегда! Однако l’univers est à l’envers[235], как любят говорить теперь. Большая война — огромная тень, в которой скрываются мелкие грехи, дружище. Этим многие из нас успешно воспользовались. — Оптимизм почти никогда не покидал его.

Оказалось, французские офицеры узнали, что мы американцы и входим в состав съемочной группы, и в результате решили, что все мы уроженцы США; они едва заглянули в паспорта и хотели только разузнать побольше о Чарли Чаплине и Констанс Толмедж. Когда французы выяснили, что наши женщины-звезды еще страдают от штормов зимней Атлантики, они любезно предложили любую возможную медицинскую помощь и свое гостеприимство. От второго предложения мы отказались, но услуги доктора с благодарностью приняли. Однако не было никакой возможности отказаться от приглашения на обед к майору Фроменталю, временному командующему гарнизоном. В семь часов в экипажах, которыми управляли одетые в форму местные жители, мы добрались до официальной резиденции. Она возвышалась над городом чуть в стороне от него — полумавританское-полуфранцузское сооружение, окруженное пальмами, привезенными из Австралии. Массивный, смуглый, волосатый великан, настоящий бретонец, Фроменталь говорил на превосходном английском, хотя мы обрадовались возможности побеседовать по-французски.

Фроменталь рассказал нам, что внутри страны возникли проблемы с повстанцами, которых возглавлял печально известный Абд эль-Крим[236]. В итоге в гарнизоне теперь недоставало личного состава. Я сказал, что высоко ценю маршала Лиоте[237], стремление которого модернизировать Марокко, сохранив ключевые особенности страны, восхищало многих, даже тех, кто плохо относился к французской колониальной политике. Лиоте, добавил я, скоро наведет порядок у рифов. Фроменталь, в глазах которого сверкнули суровые искры, пробормотал в ответ, что на набережной Орсэ, в припадке мудрости, недавно отозвали Лиоте и заменили его Петеном, героем Вердена[238].

— Они утверждают, что эль-Крим теперь использует европейскую тактику и риторику и с ним должен бороться кто-то, обладающий европейским опытом. Тьфу! Это разобьет сердце Лиоте. Он любит Марокко больше, чем жену или Бога. К тому же он уже обратил рифов в бегство. Эль-Крим взлетел слишком высоко. С ним покончено. Петен получит славу Лиоте, а Лиоте умрет от тоски! Вся жизнь старого африканского солдата связана с Магрибом.

Представительный и внушительный молодой офицер, Фроменталь, подобно многим, в окопах Фландрии заработал повышение, но он по-настоящему восхищался своим бывшим командиром и, вдохновленный тем, что Лиоте пытался сделать для этих людей, добровольно вызвался служить в колониях.

— Он оставался реалистом. Когда он приехал сюда, каждый маленький шейх и сеид утверждал, что он главный, и все брали взятки, все были бедны. Теперь у нас есть только несколько крупных предводителей. Они, конечно, берут взятки, но мы знаем, с кем мы имеем дело, и люди стали богаче. Это — еще один шаг на долгом пути к конституционной демократии. Через несколько поколений они, без сомнения, примут законы о минимальной оплате труда и максимальной продолжительности рабочего дня. Конечно, итальянцы, немцы или кто-то еще очень часто подсовывали местным пашам несколько ящиков с винтовками или орудиями Гатлинга[239]. После этого паши заявляли, что они «борцы с империализмом» или «националисты», или, другими словами, пытались привычным способом захватить власть! Но Лиоте всегда следил, чтобы важные шишки оставались на своих местах, поэтому они неизменно поддерживали французов. Султан — ничтожество. Настоящая власть над марокканцами, конечно, в руках эль-Глауи. Это делает его нашим лучшим другом.

Тем вечером за ужином разговор вернулся к паше Марракеша эль-Глауи (чей фамильный титул был чем-то вроде «Мактавиша»[240] в Шотландии).

— И впрямь, — сказал капитан Квелч, — вся система кажется мне совершенно шотландской. Когда-нибудь здесь появится великое множество мюзик-холльных комиков и инженеров!

Мы сидели под роскошными люстрами, ели за большим столом из красного дерева, уставленным чрезмерно тяжелыми серебряными приборами, которые необходимы французам, чтобы подчеркнуть изысканность пищи. Должен признать, что еда в данном случае была не вполне достойна ножей и вилок, хотя я и надеялся на настоящие деликатесы. Но подавали блюда очень искусно — это делали слуги из местных жителей в ливреях белого, темно-красного и королевского синего цвета. Эсме, миссис Корнелиус, Вольф Симэн, капитан Квелч и я были гостями, а мистер Микс с О. К. Радоничем, Гарольдом Крэмпом и частью съемочной группы сошли на берег, чтобы насладиться удовольствиями медины. Болсовер остался дежурным офицером.