Бобби: Я знаю, что любил тебя с самого начала мира.

Айрин: И мы будем любить друг друга до конца мира.

Это стало моим крещением. Казалось, наступил принципиальнейший миг моей жизни, миг, когда сошлись все возможности прошлого, настоящего и будущего. Позади остались войны, грозы и ужасная жестокость, грязь и окровавленные трупы после мировых битв; впереди простиралось серебряное и золотое видение — эфирный блеск моих независимых летающих республик, здоровых, красивых людей в более чистом, более рациональном мире, в котором сентиментальность исчезла, а чувство собственного достоинства стало нормой. Казалось, все мои надежды исполнятся, а за все разочарования и предательства мне воздастся сторицей! Казалось, мне был дан знак с небес, которые подтверждали и благословляли мои благороднейшие идеалы. Я находился так близко, что с трудом мог сдержать дрожь. Аромат ее духов был сладок, словно запах утренних роз, ее плоть была чудесно мягкой, почти нематериальной, ее тело излучало такую чувственность, что кровь в моих жилах бурлила. Эсме оказалась моментально позабыта. Миссис Корнелиус стала моей богиней, моей музой, великим мерилом моей жизни, моим ангелом-хранителем, единственным другом, который всегда заботился обо мне (в радости или в горе, удачно или неудачно), разделял большую часть моих видений и уважал серьезные идеалы, скрытые в этих видениях, мою ненависть — не к другим народам, а к беспорядкам и полукровкам. Любовь к своей культуре и своему народу — вот основа моей жизни. Миссис Корнелиус разделяла со мной отвращение ко лжи и лицемерию, восхищение благородством, самопожертвованием и храбростью во всех ее формах, готовность протянуть руку помощи любому, кто хотел добиться лучшего: черному, белому, смуглому или желтому — неважно, пока все берут на себя равную ответственность за мировой порядок. Думаю, простые моральные ценности, обретенные мной в России, в годы детства, не противоречили тем хаотическим временам! Вдобавок эти ценности распространялись не только на славян. Их разделяют и нордические народы, они существуют всюду, где оставили следы христиане, в Италии, Испании и даже кое-где в Греции, центре нашей мудрости и гордости. Эти ценности — идеалы Просвещения, века науки, и, даже если я один все еще рассчитываю передать миру сокрытую в них великую весть и указать путь к спасению, это, я надеюсь, не делает меня безумцем. Я по-прежнему говорю от имени своего народа, своего прошлого, своей чести и патриотизма. Любовь к родине и уважение к собственной культуре, конечно, помогают нам понять чувства других людей к вещам, которые они считают своими. Племена Европы могли бы мирно сосуществовать в течение многих столетий, если бы не племена Восточной Африки и их чужаки-союзники, которые видели наше богатство и силу и хотели заполучить все это. Пусть Палестина забирает своих евреев, а Марокко — своих мавров. Я с ними не ссорился и не стану ссориться, пока они остаются на своей стороне Средиземного моря. Мои изобретения и идеи принесли бы пользу всем. Я очень хотел поделиться с миром плодами своего гения. Какие перемены могли бы произойти! Да, мы с миссис Корнелиус понимали это. Я и она — единственные из живущих, которые знают, как прекрасно было наше потерянное будущее. Я все еще оплакиваю его.

— Ты сделал все, тшто мог, тштобы оно сработало, Иван. — Она сидит в своем древнем кресле, по-прежнему красивая, и все ее воспоминания разложены вокруг. — Это не твоя вина, тшто треклятый мир не оправдал твоих ожиданий. С детьми то же самое. Прими все как есть, тшорт побери. И живи одним днем.

Она была фантастической легендой — такой уступчивой в моих руках. Я задыхался. Радость почти приносила муку. Эсме прошла мимо, и наши взгляды встретились. Она улыбнулась. Я снова пристально посмотрел на миссис Корнелиус, сжимая ее изо всех сил, пока не услышал: «Снято!» Я был потрясен, а она обмахивалась своими перьями, кривила прекрасные губы, дуя себе на лицо, и решительно требовала пива.

— Уф! Это затшем же надо было такие обнимашки устраивать, а, Иван?

Едва способный дышать, не в силах произнести ни слова, я взглядом показал, что согласен с ней, но втайне я наслаждался происходящим. Если сумасбродство Голдфиша помешает нам снять новые дубли, я, по крайней мере, добился того, что мечты воплотились в реальность и запечатлелись на пленке! Наконец-то я сжимал в объятиях ту, что олицетворяла идеал женственности (трезвую!), ту, что была моей женой, — в один неизмеримо волнующий миг! Я думаю, Эсме, повторяя свою роль, сопереживала, как умеют только женщины, моему физическому и интеллектуальному удовольствию — тому, чего она сама никогда не могла во мне пробудить. Да, она удовлетворяла мои возвышенные устремления и воплощала мой идеал женского совершенства, она понимала мою душу и мои самые примитивные желания, но только миссис Корнелиус по-настоящему поняла мое сердце.

— ОК, снято! ОК, снято! — Облаченный в яркий хлопок Радонич поднял вверх большой палец; то была его высочайшая похвала.

Печальный Вольф Симэн вытирал пот со лба; на его лице выразилось слабое удивление. Все мы знали, что запечатлели на экране волшебный миг.

Позже я стоял в песке у основания великой пирамиды. Меня рвало. Я понял, что получил солнечный удар.

Наша история наконец начала обретать форму. Я медленно оправлялся от легкого солнечного удара и чувствовал прилив эйфории и уверенности в себе, ожидая съемок великолепной развязки нашего фильма, в которой отразится вводная часть и ключевой фрагмент в погребальном зале (я как раз дорабатывал окончательную раскадровку, уже имея ясное представление об эпизоде). Мой сценарий был несколько схематичным, но я обладал классическими навыками, нужными для романтического повествования: требовалась некоторая отстраненность, чтобы история не погрузилась в ложный пафос. Съемки шли гладко, сэр Рэнальф Ститон оплачивал наши расходы из своего кармана, и мы были благодарны ему за такую поддержку. В мой день рождения, четырнадцатого января 1926 года, в полном египетском костюме, я еще раз обнимал миссис Корнелиус, но она смущалась из-за недостатка одежды, и мы решили, что снимем сцену позже. Даже нашему покровителю, сэру Рэнальфу, стало очевидно, что нужно выбрать новую натуру для съемок. В Мемфисе оказалось недостаточно руин и атмосферы, а Сахара просто не производила впечатления, и мы ухватились за предложение Ститона при первой же возможности сесть на пароход и поплыть по Нилу к Луксору и знаменитым памятникам Карнака[419], центра великой Фиванской империи; в это время в Карнаке было меньше туристов и, как заметил мне Малкольм Квелч, гораздо меньше помех.

— Земля Ястреба, мой дорогой мальчик… Там люди могут проследить свою родословную до начала времен. Конечно, нужно обладать немалым воображением, чтобы постичь дух этого места. С виду оно напоминает ветхое арабское селение, возведенное на руинах исчезнувшей великой цивилизации — словно гриб на стволе умирающего дуба…

Возможно, дело было в том, что профессор теперь рассчитывал на постоянный оклад; он потреблял все больше морфия и становился все необузданнее. Он мог получать препараты и для себя, и для меня в значительных количествах. Вскоре мне стало ясно: он тайком снабжал наркотиками половину группы. Если он получал с этого небольшую прибыль, я не винил его, учитывая, что Квелчу в случае поимки грозил год тюремного заключения и крупный штраф. Я сказал, что беспокоюсь только о нем. Профессор уверил меня, что британская полиция практически не может заподозрить англичанина среднего класса в каких-то связях с наркоторговцами, а у египетских полицейских достаточно ума или жадности, чтобы оставить его в покое.

— Забирают только даго и местных, мой дорогой мальчик, и почти все влиятельные или богатые люди скоро покупают себе свободу или договариваются об обмене. Что до доброго Рассел-паши, то он считает: торговля наркотиками — непременный атрибут здешней жизни.