Мой самолет звался «Ястреб». Он пронесся над миром. Он вошел в историю. Он преодолел время.

В газетах пишут, что мы находимся в начале нового ледникового периода. Интересно, он очистит мир или просто сохранит его? Не был ли нашим Рагнарёком тот злосчастный конфликт, который закончился в 1945‑м?

Мой корабль зовется «Роза». Лучи рассвета окрашивают серебристо-зеленые плавники в мягкий красноватый цвет, и «Роза» поднимается в золотое небо, в котором кое-где виднеются синие и серые тона. «Роза» могла стать первой в моем флоте — матерью моих летающих городов, моей новой Византии.

Прервав распространение эллинизма в семитском мире, евреи проложили путь более жестокому и примитивному исламу. Евреи не убивали Христа; они просто остановили его движение. И, прямо скажу, заплатили за это немалую цену. Ну, все мы наконец набрались мудрости. Теперь пришло время признать различия и пойти собственными путями. Во что бы то ни стало позвольте евреям обрести свою страну в Африке — но не за счет неевреев! Что мы получаем за поддержку Израиля? И зачем нам поддерживать его? Есть единственный очевидный ответ на этот вопрос, единственный ответ, который сами арабы зачастую громко и недвусмысленно сообщают миру: «Ныне евреи заправляют всем».

Даже миссис Корнелиус не хочет соглашаться со мной. Конечно, я редко говорю с ней о политике. Теперь она показывает мне газеты, в которых нам каждый год сообщают имена самых богатых людей в мире, и говорит, что все они — англосаксы, греки или швейцарцы. Самая богатая — королева.

— И что же, королева — еврейка? — спрашивает миссис Корнелиус.

— Возможно, — отвечаю я.

Я ничего не исключаю.

Все, о чем мечтали люди, могло стать реальностью — достаточно было только усилия воли. Такова моя вера. Таково последнее послание Бога миру. Это послание доставил Его сын, и он подтвердил сказанное своей святой клятвой. Это учение, на котором будет основана моя возрожденная Византийская церковь. Нет, моя церковь не станет ограждать и запрещать. Она явит собой поистине греческую церковь, открытую и всеобъемлющую. Ибо слово сделается явью. Я говорю это вам, братья и сестры, и тем, кто считает себя моими врагами: «Мы пришли на эту землю, чтобы служить Богу, и чтить Его, и искупить Дух Его Сына, Господа Нашего Иисуса Христа, и сделать Его Слово явью». Иисус принес миру простую весть: «Любите друг друга». Опустите оружие; уладьте разногласия в честном споре, без лжи и пушек. Никто из нас не достигнет идеала, пока мы не воссоединимся с Богом в Раю, услышав благую весть и последовав примеру Иисуса Христа, Его Сына.

Наука — благословенный дар Бога, который поможет нам лучше понять Его Слова и исполнить Его веления. Теперь я это знаю. Эта мысль помогла мне смириться с бессчетными разочарованиями, в том числе и со способом, которым мне ныне приходится зарабатывать на жизнь. Я очень долго чинил велосипеды. Еще — разные небольшие двигатели в галерее за Лэдброк-роуд. А теперь — шубы. Я начал посещать храм Святого Константина в Бэйсуотере[443]. Слишком долго я избегал утешений религии. Если быть абсолютно честным — думаю, я просто боялся религии. Сегодня я верю в Бога и в принципы христианства. Безбожная страна не может достичь процветания. Но я не склонен к тому, что старший из братьев Корнелиус называет «фундаментализмом». Если, конечно, не считать «фундаментализмом» то, что я верю в Бога и Его Слово! Klyatvoy tyazhkoyu, klyatvoy strashnoyu…[444]

Раньше я встречал эмигранта по фамилии Джерхарди[445], который писал романы. Он говорил, что добился успеха перед войной. Мы часто посещали один книжный магазин на Холланд-стрит. У нас были общие интересы с владельцем, ученым, как я понял, приехавшим из Афин.

«Нужно следить за страницей, как следишь за женщиной». Это была любимая поговорка Джерхарди. Мы однажды вместе прогуливались по Холланд-парку — в чудесный летний день. Этот парк — истинная находка для любителей красоты, которые не могут постоянно жить в атмосфере роскоши, среди редкостей и чудес. «Нужно притворяться, что даешь ей полную свободу, но всегда незаметно управлять самому. И тогда рождается изысканное наслаждение: ты наделен подлинной силой, которую используешь ради нее самой».

Он писал историю о псе, обладавшем разумом Эйнштейна. Но пес все еще спаривается с суками, нюхает дерьмо и мочится на фонарные столбы. Когда его в этом обвиняют, он говорит: «У меня, возможно, человеческий ум, но мне нужно сохранить собачью честь и достоинство».

Книги Джерхарди, по его же словам, немного напоминали романы П. Г. Вудхауса[446], но на русский манер. Я взял несколько в библиотеке. Модные штуки, с незначительными, почти невнятными сюжетами и наблюдениями, которые едва ли могли показаться новыми передовой аудитории двадцатых; они были на том же уровне, что сочинения Джона Купера Поуиса[447]. На следующий день я вернул книги. У «мистера» Во, по крайней мере, хватало вкуса на то, чтобы оставлять собственные галантерейные предложения относительно короткими. Я смог сказать своему знакомому, что его книги виделись «более содержательными», чем произведения Во, и он согласился. По его мнению, дело заключалось в том, что он имел склонности настоящего мужчины. Он чувствовал, что его проза была более здоровой, более континентальной, и вдобавок он не стремился к ограниченной морали. Он писал новую книгу под названием «Лемминги и крапивники»[448], о существах, чей нрав не соответствует физической силе. «Я задавался вопросом, не стоит ли добавить туда и горилл, но, конечно, с такими дополнительными перспективами есть трудности». Потом мы перестали встречаться на Холланд-стрит. Думаю, у магазина возникли какие-то проблемы с полицией. То место теперь держит другой грек, говорят, что он горбун, но я его никогда не видел. Мой знакомый литератор стал настоящим затворником. Я надеялся найти его в церкви, к услугам которой обратился. Хор там подходящий. Одно время я посещал англиканскую церковь Святой Марии в конце Черч-стрит[449], но потом возникли трудности, уже не помню, по какой причине, и с тех пор я не чувствовал желания возвращаться к тамошней бесцветной пастве.

Я помню, как еще один выдающийся литературный деятель сороковых и пятидесятых, Хэнк Дженсон[450], сказал мне в клубе «Мандрагора», что он иногда воображал себя какой-то пчелиной королевой, которая выводит потомство, руководствуясь исключительно инстинктами. Теперь он почти неразумен, он настолько приспособился к условиям своей работы, что может писать романы без единой сознательной мысли. «Как вы думаете, это и впрямь опасно?» — спросил он меня. В конце концов ему пришлось уехать в Испанию из-за смешных британских законов о непристойности, которые позволяют в публичных местах связывать и пытать женщину, но запрещают ласкать член ее возлюбленного. «Мои обложки — самые мерзкие детали в этих книжках. Они и еще бичевание. Теперь уже нельзя сказать слово „панталоны“ — какая-нибудь педантичная леди сразу выхватит нож и потащит тебя на живодерню». Я дал ему адреса своих друзей. Это происходило в те дни, когда «Фаланга»[451] сохраняла строгую дисциплину и Испания была самой дешевой, самой безопасной страной в Европе. Мне говорят, что теперь все уже не так. С того мига, когда рука Франко соскользнула со штурвала, государственный корабль был обречен, он стал добычей пиратов — и мавров, и христиан. Печать атеизма можно заметить уже повсюду, особенно в архитектуре Коста-дель-Соль и Пальма Новы[452]. Эта дешевая, небрежная брутальность, о которой отзываются с непристойной гордостью, — просто высокоученый вздор и не имеет никакого отношения к тому, чего люди хотят от зданий. Они хотят человеческих масштабов. Архитектура — величайшее из искусств, высшее подтверждение замысла Божьего.