Симэн нуждался в аудитории. Его прежняя пессимистическая ирония больше не интересовала зрителей, которые вернулись к довоенному оптимизму. «Пламя пустыни» могло приобрести массовую популярность; это и требовалось режиссеру. Такой успех был его единственным желанием. Подлинное художественное откровение погубило карьеру Гриффита, но Симэн всегда думал о рынке. В следующие десять лет он мог бы сделать состояние на Лаше Ла Рю, Тиме Холте и Сансете Карсоне[398], на приключениях, которых хотела жадная публика. И Симэн очень хорошо понимал, к чему стремился!

Мы с Квелчем потратили весь остаток дня, убеждая Симэна и напоминая, что вся команда ждет только его сигнала, чтобы начать съемку. После еще нескольких порций джина он взял себя в руки и к шести часам потребовал общего внимания в небольшом конференц-зале, который мы наняли, чтобы обсудить предстоящую назавтра работу. Пришла даже Эсме, сидевшая в первом ряду в одном из своих самых очаровательных туалетов с кремовыми кружевами. Увидев ее, Симэн как будто оживился. Когда он обратился ко всем, объясняя наши обязанности и занятия, в его голосе звучала уверенность.

Должен признать, что иногда втайне почти терял сознание от тревоги, опасаясь краха всех своих устремлений. Действительно, к тому времени, когда ужин закончился, мне едва удавалось скрыть беспокойство. В обычных обстоятельствах кокаин — замечательное средство для восстановления равновесия, но тогда он не оказывал никакого эффекта. Я редко сталкивался с подобными ощущениями. Тревоги посетили меня гораздо позже, чем многих других. Мои детство и юность были почти свободны от такого рода волнений, и только после того, как я стал понимать свою ответственность за других, начались подлинные страдания. И потом я нашел только одно средство избавиться от них — достичь сексуального удовлетворения. То же самое испытывала и Клара Боу[399]. До недавнего времени неукротимая похоть помогала мне отделаться от всех страхов. Но после 1940 года я в основном пользовался услугами местных проституток с Колвилл-террас и Поуис-сквер. Они ничего не ждали от меня. Я ничего не ждал от них. Боль и только боль приносит привязанность к женщинам, которых мужчина использует для освобождения Зверя, как я это называю. В 1926‑м я еще не пришел к такому выводу, и, как только ужин закончился, я обратился со своим делом к Эсме. Тогда я мог совершенно свободно посетить ее комнату. Миссис Корнелиус вместе с Вольфом Симэном собиралась провести остаток вечера у сэра Рэнальфа Ститона. Эсме чувствовала себя нехорошо. Я сказал ей, что принесу кое-что, способное вылечить больную. Через некоторое время, как будто устав спорить, она согласилась принять меня.

К тому времени, когда я явился в комнату Эсме, я был готов отплатить своей возлюбленной за долгие месяцы неудовлетворенных желаний. Той ночью я не собирался щадить ее. И я обнаружил, что в ту ночь она и не ждала пощады.

JE LA PRIS SAUVAGEMENT! Elle pleurait, grognait, criait. Je la griffai jusqu’au sang. Je la mordis. Je la pénétrai et le sang coula encore. Maiscela ne suffit pas à me rassasier…[400]

Все прочее превратилось не в воспоминания — только во впечатления, которые со временем ускользнули от меня. Я снова сделал Эсме своей. На ней осталась моя печать. Теперь я видел в ее взгляде уважение. Ses yeux paraissaient de cuivre incandescent, sa chevelure luifaisait comme un halo de flammes, son corps etait couvert d’égratignures, d’empreintes laissées par mes dents et de marques voluptueuses…[401] И мои неприятности исчезли вместе с ее проблемами. Мы достигли взаимного освобождения. Я не сожалею ни о чем. Произошел акт конфирмации. Необходимо самому это испытать, чтобы понять. Очень жаль, что моей маленькой девочке после такого огромного напряжения утром снова нужно было работать. Когда мы садились в наемный экипаж, чтобы отправиться в отель «Мена Палас», где все собирались перед началом съемок, Вольф Симэн и О. К. Радонич посмотрели на нас с отстраненным любопытством, а миссис Корнелиус даже выразила явное неодобрение. Но все это меня не огорчало. Я — тот, кто следует за Повелителем. Я летаю подобно Ястребу. Я гогочу подобно Гусю. О владыка всех богов, избавь нас от бога, правящего проклятыми. Я обрел свою прежнюю силу и снова стал настоящим человеком. Я доказал, что управляю собственной жизнью, и намеревался и в дальнейшем сохранить над ней контроль. Меня не сбить с пути. Я не откажусь от своих амбиций.

Я уже доверил часть этих мыслей Квелчу, пока мы утром готовились к съемкам, и он решительно поддержал мое новое настроение.

— Все мы — рабы Судьбы, дорогой мальчик. Но наше дело — прилагать все усилия и притворяться, что это не так; наше дело — взять под уздцы собственных безудержных коней — или умереть в борьбе! Abusus non tollit usum[402]. Вот мой ответ тем, кто станет нас судить. — Он дружески опустил мне руку на плечо, когда я брился. — Девиз прекрасно подходит для этой ужасной страны, которая, я боюсь, может пробуждать все скрытые, даже самые невероятные страсти у существ обоих полов. Местные всегда знали об опасности. Именно поэтому так важно соблюдать приличия. Non nobis sed omnibus[403]. И это правило мы с вами должны принять. Мы, в конце концов, omnibus. — В голосе пожилого мужчины звучали утешительные нотки.

Малкольм Квелч начинал демонстрировать глубину своей натуры, не схожей с натурой его брата, но столь же таинственной и влекущей. Он относился к Зверю с удивительной терпимостью, подобно священнослужителю, сознающему силу своей веры и убежденному в победе Святого Духа над сатаной и его армиями, но помнящему и те времена, когда он сам был во власти Зверя. Да, Зверь живет внутри каждого из нас. И от Бога мы получили дар — приручать Зверя любым способом, который мы выберем. Распутин понял это. Квелч делился своими мыслями о Боге, когда мы вместе ехали на запад, где располагались великие руины — знаменитые, но далекие, подобно всем великим творениям. Реальность оказалась поистине потрясающей.

Когда мы пересаживались из автомобиля в небольшую открытую вагонетку, в которой должны были преодолеть по песку последнюю часть маршрута, я внезапно постиг колоссальный размер пирамид! Я понял, почему нельзя сделать снимок пирамиды, не уменьшив ее величины, — нужно отойти на значительное расстояние, чтобы передать форму объекта; из-за этого масштаб неминуемо утрачивается. Мы были блохами на ошметках Величия, личинками, ползающими у ног богов. Я никогда прежде не испытывал подобного страха — в тот момент мне открылось огромное могущество человека, который мог отдать все силы и все богатства своей страны строительству собственного памятника! С тех пор это великое могущество познал разве что Сталин.

— Надо сказать, — к нам, держа над головой легкий зонтик, подходит миссис Корнелиус, — эти штуки не разотшаровывают. — Она смотрит на великую пирамиду Хеопса с тем же удовлетворением, с каким домохозяйка смотрит на идеально приготовленный пирог.

Позади нас съемочная группа выгружает оборудование под взглядами множества местных мелких торгашей и нищих, которых отгоняют наши наемные охранники. Эти крупные мужчины подбирают юбки своих белых джеллаб, аккуратно орудуя длинными бамбуковыми тростями, без особой жестокости управляя неунимающейся толпой, из которой доносятся проклятия, мольбы, неразборчивые крики, грязные оскорбления и предложения продать нам все, чего могут пожелать наши сердца или наши тела.

Слегка вздрагивая, Эсме придвигается поближе ко мне. Какое-то время она сидела рядом с Симэном. Она настояла на том, что должна поехать. Я в конечном счете согласился, что ей следует продолжить работу над картиной и сделать карьеру. В конце концов, наше будущее никак нельзя назвать полностью обеспеченным. Симэн просит всех показать себя с лучшей стороны, потому что чуть позже посмотреть на нас приедет сэр Рэнальф Ститон. Он не уточняет, что обращение Ститона к Голдфишу поможет вернуть финансирование. Хотя я не очень доволен актерскими амбициями Эсме, заставлять другого делать то, что ему не нравится, — просто не в моем характере. Как нередко говорил Малкольм Квелч: то, что человек делает в собственной спальне, — это вопрос личного вкуса; а то, что он делает в гостиной, всегда должно быть вопросом социальной честности.