Большую часть этого профессор Квелч объяснил мне следующим утром, когда мы шли к особой платформе великолепной железнодорожной станции Роберта Стефенсона[358] (то были единственные британские монументы, которые могли соперничать с храмами и могилами фараонов). Я немного подустал. Я осушил некоторое количество бокалов портвейна с прекрасными благородными англичанами, служившими правительству его величества; ведь было Рождество. Им, конечно, предоставили отпуск на этот странный английский праздник, День подарков[359], когда все крепкие мужчины выходят на деревенские лужайки и участвуют в жестоких кулачных боях. И теперь, в недоумении пробираясь сквозь толпу нищих, портье, гидов и торговцев всеми мыслимыми подделками, я уже не чувствовал особенного огорчения от того, что не родился англичанином. Я жалел своих вчерашних товарищей, ведь им предстояло тяжкое спортивное испытание. Но, возможно, они были созданы из более прочного материала и уже готовились к бою с энтузиазмом, который у представителей другой расы непременно стал бы сексуальным?

Конечно, сдержанность в ту ночь несколько ослабла, и их речь, как и их анекдоты, становилась все более и более колоритной, и в итоге Грэйс-гример и Вольф Симэн извинились и ушли. Я признался, что тоскую по бурной жизни, которую вел в своем прежнем отряде. Упомянул, что служил в одном из последних казацких полков, противостоявших красным. Описал злодеяния красных в Киеве и Одессе. Рассказал, какой дешевой стала жизнь, как лучшие девочки из хороших домов были готовы отдаться за щепотку соли или горсть картофеля. Мои собеседники ответили, что им Одесса казалась получше, чем Порт-Саид. В Порт-Саиде, как говорили, царило чудовищное беззаконие, даже хуже, чем в Александрии. Он был процветающим центром белой работорговли в Африке и на Ближнем Востоке, с которым ничего не могли поделать, потому что никто не обладал достаточной властью, чтобы справиться с сутенерами или с их товаром. Мои собеседники бормотали, что люди смирились с такими вещами, и благодарили Бога, что в Англии ничего подобного нет. Увы, они слишком поторопились! Это было еще до того, как болезнь пришла в наш дом. Сегодня половину Лондона не отличишь от грязнейших притонов Леванта, а юные девочки и мальчики совершенно открыто предлагают самые извращенные удовольствия. Мои знакомые в египетской полиции были бы напуганы, если б увидели то, что я вижу каждый день на Портобелло-роуд. И подобное стало настолько привычным, что больше никто не возражает. Когда же они устанут от своего «прогресса» и увидят, что же скрывается за этим словом? Зверь растет год от года; год от года все труднее отыскать обычную справедливость, обычную доброту и человечность. Когда же это закончится?

Профессор Квелч, который не присутствовал на ужине, сказал, что, по его мнению, большая часть английской полиции теперь так же коррумпирована, как и вся полиция египетская.

— В некоторых отделах очень распространено взяточничество. У меня самые верные сведения.

Когда я упомянул о белом рабстве, он пожал плечами. Оно по-прежнему процветало, потому что главных дельцов защищали высокопоставленные чиновники, получавшие долю в прибыли и даровых мальчиков и девочек.

— Конечно, многие британские чиновники не знают об этом, — ответил профессор. — Они полагают, что все в порядке. Кроме того, им известно, как трудно контролировать европейских женщин и их сутенеров. Полицейские, к примеру, могут войти в бордель только в сопровождении представителя той страны, гражданкой которой является мадам. И лишь полицейские отыщут в консульстве нужного чиновника — национальность мадам сразу меняется. Несколько лет назад попытались устроить облаву на сутенеров. В Каире у них есть собственный паша, уродливый субъект по имени Ибрагим эль-Гар’би, толстый, огромный черномазый, который одевается как гурия из арабских ночей. Я достаточно хорошо его знаю. Он — мужчина довольно остроумный и образованный. Если, мой дорогой мальчик, у вас есть какие-то «особые пожелания», то эль-Гар’би — это нужный вам человек.

Я сказал, что мне подобные услуги не требуются, но на меня произвела впечатление глубина познаний Малкольма Квелча — он очень хорошо изучил Египет и его нравы, древние и новые. Я теперь окончательно понял, почему капитан Квелч настаивал, чтобы его брат присматривал за нами.

Когда мы шли вдоль большого зеленого с золотом поезда к вагонам первого класса, Квелч во второй раз заговорил об оплате.

— Пока не было никакого соглашения. Я задавался вопросом, к кому обратиться. Кто, в самом деле, наш квартирмейстер?

Я полагал, что капитан Квелч уже уговорился о гонорарах с Симэном. Я был уверен, что профессору можно платить столько, сколько он запросит.

— Как правило, — улыбаясь, он указал тростью на наш экипаж, — я оговариваю предварительную оплату — ежедневно в течение определенного промежутка времени. Если по каким-то причинам вы пожелаете расторгнуть соглашение, то я должен получить плату в полном объеме, за весь срок. Так как вас порекомендовал мой брат, то, полагаю, следует назначить три гинеи в день. На всем готовом, конечно.

Это требование показалось мне разумным. Квелч мог работать техническим и историческим консультантом, когда мы приступим к съемкам. Профессору, очевидно, приятно было услышать, что его упомянут в титрах.

— И мне понадобится нечто вроде письма, подтверждающего всем заинтересованным лицам, что я — член вашей съемочной группы. — Он возбужденно взмахнул рукой. — Понимаете, все должно быть прозрачно.

Я не слышал о незаконной торговле археологической и исторической информацией, но заверил Квелча, что Симэн примет на себя все необходимые обязательства. Даже этот лишенный воображения швед мог заметить, что Квелч представляет для нас огромную ценность, особенно теперь, когда дело дошло до переговоров с египетскими чиновниками, которые, по словам Квелча и других англичан, становились все строптивее. «С тех пор, как мы дали им волю, тут началась настоящая анархия». Профессор имел в виду националистов из так называемой «Вафд», которые после серьезных беспорядков на улицах добились уступок от мягкосердечных протекторов и остановились только тогда, когда британцы вынуждены были подстрелить несколько человек из многотысячной толпы протестующих[360]. Квелч хотел еще что-то добавить, но тут зеленый с золотом локомотив, словно пробуждающийся гигант, издал глубокий, могучий вздох, грузчики, охранники и проводники, внезапно заторопившись, бросились по своим местам, а опаздывающие пассажиры (некоторые из них яростно спорили с гидами и носильщиками) начали забираться в вагоны. Плетеные корзинки с багажом бросали в двери и окна. Матери и няньки плакали или звали пропавших детей; пропавшие дети платили им той же монетой, а мужья и жены выкрикивали последние наставления отъезжавшим супругам. Я обрадовался, что для нас заказан специальный вагон и нам не придется терпеть вонь и неудобства от видавших виды английских матрон, злобных египетских торговцев и солдат, белых и туземцев, которые изо всех сил сражались за лучшие места, пока поезд отправлялся в путь. Все прочие члены нашей группы уже сели в вагон; они приехали на автобусе из отеля. Мы же с Квелчем, по его настоянию, посетили Помпееву колонну, весьма невзрачный обломок полированного гранита, установленный в память о древнем и не очень везучем колонизаторе, после чего профессор впервые завел речь о своем вознаграждении. Я понял, что он воспользовался возможностью перейти к делу максимально вежливо и деликатно, и заверил Квелча, что поговорю с Симэном.

Из всех нас только миссис Корнелиус искренне обрадовалась, когда мы снова двинулись в путь. Симэн сидел в одиночестве в дальнем конце роскошного вагона, а между ним и нами расположились похмельные члены съемочной группы, вздрагивавшие при звяканье люстр. Он смотрел в окно, как будто уже планируя первые кадры. Я спросил миссис Корнелиус, что произошло, но она заявила, что Симэн просто капризничает.