Я совершенно не сомневался в любви и уважении Эсме и полностью доверял ей, несмотря на нетипично ревнивое поведение миссис Корнелиус, которая рано утром поинтересовалась у меня, не собираюсь ли я поработать в Каире сутенером. Я спокойно и даже холодно ответил ей, что есть довольно значительные различия между сутенером и, к примеру, агентом. Я не видел ничего дурного в том, что мужчина готов поддержать свою невесту, которая стремится сделать карьеру. Большинство мужчин, со значением добавил я, стали бы ревновать, услышав о том, что их возлюбленные мечтают об успехе. И все же, как показали события, возможно, миссис Корнелиус испытала, пусть и ненадолго, искреннее беспокойство о сопернице, почувствовала некий намек на опасности, которые всем нам угрожали в будущем. Tel de l’acier en fusion, mon sperme emplit son anus. Je vous aime toutes les deux. Il n’y a aucun mal à être en vie. Wir steckten in einer Maschine, die weissglühend and weich war, die jedoch hartesten Stahl zerquetscht hätte. Das Mahlwerk serrieb uns. Blut spritze. Blut spritze. Sie wollten Vergeltung, den Tod. Sie baten um Gott, um den gnädigen, strafenden Jesus, der in dieser Stunde der Offenbarung über sie gekommen war. Plötzlich war ich missgelaunt…[404]
Le sang jaillissait[405]. Больше я ничего не помню.
Сладкая. Я любил. Сладкая, сладкая. Я любил. Сладкая. Нет больше сладкой, сладкой. Да, я любил.
Коршун, посланный на разведку своими приятелями-падальщиками, раскинул крылья высоко вверху, на полпути к пику пирамиды, и подзорные трубы наблюдателей-орнитологов повернулись, чтобы не выпускать птицу из виду. Мы прибыли в одно время с экскурсией Британского орнитологического общества, организованной «Куком»: «Посмотрите на египетскую экзотику и повстречайте старых знакомых на зимовке!» Тур, как сказала мне одна взволнованная матрона, также включал посещение основных древностей. Дама вручила мне аккуратно свернутую сине-белую брошюру, написанную прозой, вполне достойной Уиды[406]. Прежде чем один из охранников вежливо выпроводил даму со съемочной площадки, я вернул ей листок и переключил внимание на камеру и нашего режиссера, который, подобно большинству из нас, облачился в удобную дорожную одежду.
Подручный оператора даже надел шорты хаки, а сам О. К. Радонич щеголял в ярко-желтом костюме для гольфа, купленном накануне у «Дэвиса, Брайана и Ко» на Вест-стрит. Эти портные славились в Сербии утонченностью типично английского покроя. Конечно, на британском чиновнике, играющем в гольф, этот наряд мог выглядеть почти изящно. Но на Радониче он смотрелся так, словно серб позаимствовал курортный костюм Пьеро, причем на несколько размеров больше нужного. Однако оператор казался вполне довольным покупкой и носил костюм с таким видом, как будто наконец отыскал идеально модную вещь.
Для Грэйса и его ящиков поставили палатку. Он помогал актерам и одеваться. По совету Симэна он нашел ассистентку — невысокую круглолицую еврейку. У нее был небольшой опыт работы в европейском салоне красоты в «Шепардз». Она оказалась умелой, хотя и неприветливой. Говорила она только на иврите, арабском и немного на французском, так что с большинством из нас почти не общалась. К счастью, Грэйс, как выяснилось, знал и французский, и иврит, и даже, казалось, несколько слов на арабском. Мои опасения, уже заслоненные событиями прошлой ночи, были позабыты почти полностью: я видел, что мы создали эффективную команду, способную работать в духе товарищества, который обеспечивает наибольшую результативность и наилучшие художественные достижения.
Я, Эсме и Малкольм Квелч были не нужны на площадке, по крайней мере в ближайшие полчаса, пока Симэн читал сценарий и устанавливал свет и камеры; мы решили прогуляться у основания пирамиды. Квелч, привыкший к детям и старикам, которые непрерывно попрошайничали, размахивал в разные стороны своей ротанговой тростью; на его лице застыла тонкая насмешливая улыбка, точно он дразнил опасных собак. Каир был невидим, и единственными зданиями в поле зрения остались немногочисленные хижины, а единственным движением — медленная поступь верблюдов, катавших туристов. Вдалеке поднимались внушительные стены отеля «Мена-палас», массивного здания, которое Квелч назвал произведением «швейцарско-египетского» стиля. Проводники теперь именовали его охотничьим домиком предков короля Фуада[407].
— Мой дорогой друг, эти люди платят за романтику, а не за истину. Полагаю, нужно давать клиенту то, чего он хочет. Я пытаюсь приобщить их к подлинной истории Египта, но они просто отказываются слушать. Некоторые по-настоящему выходят из себя. На меня в любое время могут наброситься из-за упоминания какой-нибудь совершенно обычной детали. Хотите подняться наверх? Эти парни вам подсобят. — Он взмахнул тростью, указывая в сторону нескольких местных.
Мужчины усмехнулись и ткнули пальцами вверх; по наклонным стенам удивительного здания можно было подняться до самой вершины, потому что неровные камни прилегали друг к другу неплотно. Я увидел, как нескольких туристов тянули или подталкивали мускулистые феллахи. Я оказался не совсем готов к такому смешению скучной обыденности и монументального великолепия, впечатление от которого не могли ослабить даже толпы туристов и феллахов, скопления повозок, ослов и рикш. Пока сотня «брауни»[408] щелкала и запечатлевала сотню одинаковых воспоминаний, Малкольм Квелч сделал паузу, чтобы понаблюдать за немецкой группой; туристы как раз забирались на верблюдов, намереваясь объехать вокруг сфинкса.
— Как вы думаете, границы их мира расширятся? Или только станут шире задниц, которые и так слишком велики? — размышлял он вслух. — И они отправятся домой, убежденные в справедливости своего конформизма и ксенофобии? Нам угрожает опасность: мир становится все более открытым и более доступным во всем значительном разнообразии — и нужно бояться узости и замкнутости, бояться упрощенных представлений, которые мы, словно иммигранты-евреи, словно американские пилигримы, рискуем поставить как преграду на пути неконтролируемого притока новых сведений. Изумленные люди, наученные управлять Вселенной, должны сначала пробудить страх перед «внешним миром» в своих семьях, а потом очертить границы Вселенной, продемонстрировав, что они могут ее подчинить, создать систему ценностей только для того, чтобы утвердить свою власть над единственными существами, которыми они действительно способны править, — женами и детьми. Это, конечно, основа понимания ислама. Вот почему араб никогда не пойдет по пути прогресса по собственной инициативе. Он создал целую религию на основе оригинальных принципов, которые делают его идеальным слугой более могущественных государств и народов. Он всегда чей-то раб. Для того он и был воспитан. И предлагать ему иное — самое настоящее преступление. Ради чего устроены так называемые свободные египетские выборы? Эти египтяне требуют прав, которые британцы заслужили после многовековых испытаний. Если бы британцы сюда не явились, арабы вообще могли никогда не узнать такого понятия, как «свобода»! Они глумятся над нами, называют нас коррумпированными, говорят нам, что мы — жестокие завоеватели. А ведь именно мы принесли им европейское просвещение! Но способно ли оно породить просвещение арабское? Сомневаюсь. Их религия основана на невежестве и служит тьме. Никакого просвещения в исламе появиться не может. Это тупик. Здешние парни должны в итоге сделать выбор между бесконечной бедностью и неграмотностью, гордой, возвышенной бесчувственностью и если и не христианством, то по крайней мере некой формой светского гуманизма. То или иное — возможно, и то и другое — освободит их. Solve vincia reis, profer lumen caecis[409]. — Он сделал паузу, как будто стараясь скрыть что-то, чего сам не одобрял. — Я, к сожалению, унаследовал от дедушки легкий мессианизм. Мой отец, с другой стороны, в целом более мягкий человек, действительно не готовил нас к реальности. Пламень и сера дедушки Квелча имеют больше отношения к подлинным превратностям жизни, вы так не думаете?
