С тех пор как мы высадились на берег, размышления профессора стали подчеркнуто лиричными. Он не избегает меня и Эсме — напротив, то и дело разыскивает нас, как будто хочет стереть все неприятные воспоминания и изменить наше мнение. Профессор ведет себя учтиво и даже заботливо.

— Ни один Птолемей, ни один римлянин, ни один француз никогда не построил такого великолепного и практичного здания, как этот отель, — продолжает Квелч, а я начинаю подумывать о том, как бы от него сбежать. — Месье Пьер Лоти в злом и декадентском воплощении англофобии, которое он назвал «Смерть Филе»[478], отрицательно отзывается об этом отеле. Но разве вы не замечаете, как он прекрасен? Он решительно затмевает все современное поселение. Как полагаете, это уже достаточно ценное свойство? Я сказал то же самое в своей книге. И был польщен тем, что Томас Кук лично написал мне письмо и до войны мне предоставили кредит в баре и ресторане. Война принесла упадок нравов. Какая сила привела нас к такому ужасному самоуничтожению?

Я признаюсь, что этот вопрос задаю очень часто. Я говорю, что надеюсь ответить на него в одном из сценариев, который собираюсь написать для нашей новой компании. Действие «Безумия» развернется во французском саду, куда вторглись солдаты всех стран. Квелч думает, что сэр Рэнальф Ститон уцепится за идею, «особенно если добавить туда предмет любви героя; например, молодую леди, которую насилуют боши».

Я считал, что мой фильм будет выше примитивного национализма, и чувствовал, что сэр Рэнальф оценит универсализм моей идеи. Он, в конце концов, занимался созданием международных картин. Сэр Рэнальф подтвердил это, когда приехал поездом из Каира, в сопровождении трех слуг и большого количества багажа. Он занял почти половину этажа в «Зимнем дворце». Некоторые комнаты предназначались для нашего кинопроизводства, но у меня сложилось впечатление, что слугам пришлось сильно потесниться.

На самом деле большинство из нас в отеле не жили: мы оставались в своих каютах на пришвартованном корабле, а в «Зимнем дворце» только обедали. На имя компании был открыт скромный банковский счет, а наличные на карманные расходы мы получали в конвертах, но вряд ли кому-то требовались деньги на строчные траты — разве что на сувениры. Почти все гонорары поступали на счета, открытые сэром Рэнальфом на наши имена в Объединенном египетском банке.

— Когда зеленую поляну укроют майские цветы и белый май придет с теплом, я буду вспоминать, что здесь бродила ты, и стебельки травы напомнят мне о том, — процитировал Квелч нашего любимого Уэлдрейка, «Любовь в долине».

Сделав романтичный, хотя и несколько шаблонный жест, он встал, чтобы поприветствовать миссис Корнелиус, которая шагала к нам через сад в сопровождении четырех маленьких мальчиков, несших на головах большие свертки — очевидно, ее покупки.

— О боже, миссис Корнелиус! У вас что, особые доходы? Откуда же вы взяли наличные? Или все в кредит?

— Не-а, кредит не для меня, перфессор! — Она беззлобно рассмеялась. — Это не шибко отлитшается от Петтикоут-лейн[479]. А вы слыхали про бартер? Я получила тшортову уйму всего за шелковую юбку, которая на размер меньше, тшем надо, и за шляпу, которая мне велика. Какая-нибудь местная дамотшка наверняка уже хвалится на весь гарем! — И, подмигнув нам, она доброжелательно дала мальчикам инструкции на примитивном арабском.

Квелч, по крайней мере, притворился, что ее рассказ его позабавил. Я понял, что он казался наиболее спокойным именно тогда, когда по-настоящему волновался.

— Fas est etab hoste doceri[480], как говорит Овидий. Надо посмотреть, есть ли у меня в платяном шкафу ненужные вещи. Возможно, одного из местных шейхов заинтересует пара превосходных галош?

Я в те дни не понимал слова «галоши», и мой вопрос вызвал у профессора прилив раздражения. Настроение Квелча внезапно переменилось.

— По правде говоря, — продолжил он, — я думаю, что это немного низко для белых — заключать подобные сделки с местными.

Я сказал, что не вижу в этом вреда.

— Ну, возможно, только для британцев. Для иностранцев, в конце концов… Русские. — Его улыбка, казалось, вот-вот втянется в череп. — Как бы нейтральные… Не в обиду будет сказано. Единственные англичане, которые так поступают в Каире, — это алкоголики, старые шлюхи и дезертиры. И, конечно, — он понизил голос, — туристы-нувориши.

До сих пор меня не беспокоил недостаток наличных, но, поскольку «Кук» не мог обеспечить нас чековыми книжками для счетов в Порт-Саиде, теперь я нашел способ заполучить немного сувениров. Квелч щедро принимал у нас долговые расписки, зная, что ему возместят все расходы, как только мы возвратимся в Каир. Несмотря на его предупреждения о «сохранении лица», я тем не менее решил отыскать относительно честного антиквара и, возможно, обменять некоторые из моих нефритовых и янтарных мундштуков на какие-нибудь безделушки. Я подозревал, что всегдашняя готовность Квелча открыть кредит была связана с тем, что он искал нашего расположения и хотел занять постоянное место в нашей компании. Таким образом, он больше всего старался понравиться мне. По-моему, он боялся, что его тайна станет известна всем, поэтому неизменно выражал желание помочь. Я думал о египетском ожерелье для своей малышки и изящной статуэтке Анубиса в обличье шакала. Квелч одобрил мой вкус, но скептически отнесся к возможности заполучить подлинную древность. Тем не менее новые гробницы искали постоянно — этим занимались те, кто негодовал по поводу империалистической монополии Египетского общества на предметы старины.

— Египет существует, потому что другие чтят его мертвецов, — вслух размышлял профессор. — И впрямь, египтяне чтут только смерть. Больше ничего святого у них нет. Все, что они могут продать, — это содержимое могил и его точные копии, которые они закапывают и держат под землей не менее года, чтобы вещи напоминали подлинные реликвии. Какое странное наследие, мистер Питерс! Неужели все древние империи придут к этому? И Россия с Великобританией тоже когда-нибудь не смогут предложить на продажу ничего, кроме своих кладбищ, статуй и музеев?

Тогда его замечания показались мне глупыми. Теперь слова Квелча подтверждает по крайней мере то, что большевики всячески поддерживают отдых по путевкам и автобусные экскурсии. А всякий раз, когда я выглядываю из окна и вижу, как легко центр Британской империи заполоняют крикливые безнадзорные арабы, распродающие поддельные образы своей уничтоженной славы, правота профессора становится очевидна.

Пятьдесят лет назад я ничем не отличался от прочих туристов. Я желал получить качественный сувенир на память о своем визите. Правда, в конечном счете лучшим сувениром стал бы, разумеется, сам фильм, но я хотел немного поторговаться. Я вспомнил, что в чемоданах у меня скопилось большое количество шелковых галстуков и носовых платков новейшего «джазового» стиля. Я возвратился на причал к западу от отеля, где был пришвартован «Нил Атари», чтобы найти в багаже подходящие для обмена галантерейные и курительные принадлежности. Потом я вернулся к горному карнизу и медленно углубился в базарные ряды у самых оснований древних колонн Карнака, где почти естественно вырастала из руин мечеть и камни этих руин использовались при ее строительстве. Смесь архитектуры и ландшафта, разноликая толпа, состоявшая из людей всех возможных профессий, на фоне почти четырех тысяч лет истории человечества — все это могло показаться символическим воплощением судьбы любой из империй, как намекал Квелч. Я испытывал странную радость, разглядывая храмы, где люди поклонялись живому Осирису, Амону, Сету и Изиде, преисполняясь слепой, абсолютной веры. Все прочие местные божества, герои, звери и великий Ра никогда не умирали под вечным солнцем Египта, истинным источником его славы.

Я смотрел на коптские церкви, сотворенные из руин храмов, первоначально посвященных Гору и Сехмет. Первые христиане полагали, что они ставят святую печать Бога на труды сатаны. Воинственные последователи Мохаммеда, которые потом заслонили эти здания покровами своей мрачной морали, стесывали знакомые знаки пола и изобилия до тех пор, пока они не стали по-настоящему непристойными. Я вдыхал запах пустыни, воды, пальм, специй, тканей и ароматной древесины; вдыхал и не столь приятные запахи человеческих тел и сточных вод. Я внезапно смотрел в зеленые или голубые глаза на лицах, которые могли бы принадлежать лоточникам, писцам или батракам одиннадцатой династии. Я впитывал в себя ощущения, вкусы и ароматы, мои глаза и уши вбирали многовековые сокровища столицы, бывшей центром самой могущественной империи древнего мира. Я делал это как желанный незнакомец, которому все вокруг улыбались, предлагая диковинные товары. Я погрузился в густую толпу, как мог бы погрузиться в легендарный бассейн времени. Это было, по крайней мере для меня, самым сладостным из искушений Луксора.