Пешш было рванулся следом, не реагируя на мое «Рядовой, не сметь вставать!». Плюнув на бесполезные слова, я обхватила его за плечи и всем своим весом придавила к скамейке. Сомневаюсь, что удержала бы рослого сола в невменяемом состоянии, не случись рядом мгновенно среагировавшего Чезе, повисшего на нем с другой стороны. Мы усадили Пешша обратно и долго еще после того, как каталка скрылась из виду, сидели, обхватив его с двух сторон.

— Успокойся, все с ней будет нормально, — бормотала я вполголоса как заклинание, не совсем веря в то, что говорю.

Он только мотал головой. Я медленно отстегнула от пояса продолговатую пластину аптечки.

Через минуту его глаза закрылись, и мужчина провалился в сон. Чезе встал и подрагивающей рукой отер пот со лба.

— Куратор… Я правильно понял?…

— Боюсь, что да, — я смотрела в сторону. — Все произошло так внезапно… Что-то с сердцем. Наверное. Может быть. Не знаю. Мне нужно поговорить с врачами, но…

— Идите, куратор, — вздохнул мой помощник. — Я присмотрю за ним.

— Хорошо, — я поднялась. — И все же… Странно. Странно, что Пешш так бурно среагировал. Раньше…

— Вы просто не видели, — Чезе поднял на меня глаза. — Поверьте мне.

— А… Может быть.

Я опустила голову и быстро зашагала в сторону реанимации. Можно было и не спешить, все равно меня туда сейчас никто не пустит, но от свидетельства собственной невнимательности хотелось скрыться.

Может, и не видела. За собственной горой проблем.

В сестринском посту при реанимации я прождала час. Затем появился магистр Меро, но ясность так и не возникла. Сообщив, что медики не понимают причину приступа и резкого ухудшения всех жизненно важных показателей, он ссутулился и обреченно стал ожидать моей реакции. Я лишь спросила, имеют ли место проблемы с сердцем, сильно его обескуражив. В ответ он обескуражил меня, сообщив, что к сердечной деятельности приступ не имеет ни малейшего отношения.

Я почувствовала, как к вискам начала подкатываться мигрень.

— Каковы прогнозы?

— Ничего не могу сказать, леди. Состояние тяжелое. Дайте мне время до вечера, может быть…

— Хорошо. У вас будет это время.

К вечеру больная впала в кому. И по-прежнему — безо всяких причин. Я орала на врачей, грозила директору, но больше кого бы то ни было понимала, сколь мало это значит. Девушка гасла. Медленно и неотвратимо.

Чезе я попросила на всякий случай приставить кого-нибудь к Пешшу. К моему удивлению, он вызвался присматривать за ним сам. Пару раз я заглядывала в его комнату, и каждый раз уходила с тяжелым осадком на душе. Бесшабашно-веселый сол превратился в тень с неподвижным взглядом каменного истукана.

На четвертый день состояние Марлен стало критическим. Четыре дня. Четыре дня я продежурила в реанимации. За себя, за Пешша, за всех наших ребят, которых сюда не пускали. Стискивая зубы от дикой мигрени — продукта бессонницы, щурясь воспаленными глазами, я думала. Смотрела сквозь прозрачный пластик на хрупкое тело, опутанное трубками, и не находила ответа. Никто не находил.

И вот… Я вновь стою перед прозрачным экраном и расписываюсь в собственном бессилии. Одно упустила из виду: все мы служим в Корпусе. А Пешш только номинально рядовой. И потому, увидев его рядом, удивилась. Впрочем, лишь на мгновение…

— Она… с ней все… — я натянуто улыбнулась.

— Плохо, я знаю, — он не отрываясь смотрел сквозь экран на палату.

— Все будет нормально, — я говорила банальности и чувствовала себя по-идиотски. Но таковы правила игры.

— Не будет, — он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. — Вы же всегда хотели, чтобы я держался от нее подальше. Вам повезло. Буду.

— Да, хотела. Знаешь, почему? — я не отрываясь смотрела на показаниями проборов за пластиковой перегородкой. — Чтобы сейчас тебе не было плохо. Или в любой другой момент, который мог бы быть… Но не был. А вот этот был…И есть.

— Вам-то что за дело до наших чувств? — откровенно грубо бросил Пешш. — Хотя, нет, конечно. Есть. Вы же не можете оставаться одной. Без…экипажа.

Он цинично усмехнулся.

— Я останусь. Не возражаете? Немного осталось…

Я безотчетно кивнула. Потом внимательно посмотрела на своего агента и на миг задумалась.

В следующую минуту ноги уже несли меня в переговорную.

Мудрейший Санх возник на экране мгновенно, будто дежурил у блока дальней связи. Не размениваясь на расшаркивания, я поинтересовалась:

— У меня к вам один вопрос, мудрейший. На что вы надеялись, выторговывая у меня неделю?

— Вы уже знаете? — Санх вопросительно посмотрел на меня.

— Во всяком случае, догадываюсь, — сухо ответила я. — А вот вы знаете наверняка. Стыдитесь, мудрейший. Вы ведь не верите в чудеса, могли бы и сказать сразу.

— Я верю, леди. Верю. Иногда современная техника совершает чудеса гораздо большие, чем вы можете себе представить, — Санх на секунду прикрыл глаза. — Значит, она совсем плоха?

— И даже хуже. Боюсь, ваша вера в современные чудеса беспочвенна. Все пойдет своим чередом… И скоро. Готовьтесь к приему Избранной. Только… Мне интересно, в тексте пророчества на процедуру инициации были прямые указания или вы тоже догадались?

— В текстах такой древности почти не бывает четких указаний, но ошибиться было сложно. Где бы еще новорожденная взяла силу для пробуждения своей сущности, как не забрав ее у собственной матери? Не буду утомлять вас цитированием, но на смерть матери при родах кое-что косвенно указывало. От этого и спасли ее ваши врачи, не так ли? — Санх сцепил пальцы замком. — Инициации и не произошло. Но я надеялся…

— Знаете, это заставляет задуматься, какая судьба ждет нас с богиней, начинающей жизнь с убийства. Вам не страшно?

— Я служу ей. И — нет. Восходит звезда богини войны, кровавой богини. Мир перекроят войны… Впрочем, вы знаете это. Но скажите, как вы догадались?…

— Просто, — я грустно улыбнулась. — Просто кое-кто догадался раньше меня. Увы. И… Навряд ли лицо мира под силу перекроить войне. Вот тех, кто этот мир населяет — наверняка, — я коротко поклонилась. — До свиданья, мудрейший. Я буду держать вас в курсе.

Санх поклонился в ответ и исчез.

Я вернулась в реанимацию, где за прозрачной перегородкой затухала чужая жизнь. Ночь прошла как во сне, странном и неестественно застывшем. Пешш сидел в углу, ни на кого не глядя. Я бесконечно мерила шагами десять квадратных метров пола. Механически считала шаги, сбивалась, начинала снова. И абсолютно ничего не чувствовала.

А к утру задания, с которым мы жили сезон, не стало.

На повинные слова врачей я отвечала: «Вы ничего не могли сделать». И никто не мог.

Или мог?…

Горячий ветер присыпал плечи желтой пылью, трепал волосы, хватал за полы и рукава. Проносился между рядами траурных фигур, расцвеченный тысячами сверкающих на солнце песчинок, и с тихим шелестом оседал у ног, уже по щиколотки заметенных песком.

А под песком расцветали цветы.

Я стояла у края могилы и качала головой, забыв о мнущемся под сжатыми пальцами букете. Цветы были везде: в руках — моих и чужих, на гравилетах, у могилы. Гроб был засыпан ими.

Сыплющийся с небес песок покрывал нежные лепестки золотой пыльцой. Пыльца превращалась в покрывало, покрывало — в саван. Золотые песчинки сыпались с края могилы вниз, делая саван все тяжелее.

Мимо проходили темные фигуры, наклонялись — и поверх савана ложились новые бутоны, чтобы тот час же засиять золотым блеском. И снова был саван, и снова были цветы…

Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами.

И там, на другом конце пути, они будут цвести вечно у нее под ногами.

Но на этом… они цветут под песком. Россыпь стеблей и ярких головок, выпавших из рук врачей, агентов, моих рук. Всех, кто пришел сегодня. Взгляд пробегал по хмурым лицам, опущенным головам, напряженно развернутым, или, наоборот, ссутуленным плечам.

Ты мало прожила на свете, Марлен. Но сколькие же тебя любили…