А все, что зарабатывает, он тратит на свою мечту. Йон криво усмехнулся.

Печальна судьба одаренных. То, что ребенок избран Богом как сосуд для дара обнаруживается, обычно, лет в пять. После чего приезжает телега из какого-нибудь Убежища, и ребенок навсегда покидает семью, переселяясь под холодные каменные своды. Там изо дня в день одаренный моет полы и зубрит священные тексты, а наставники розгами вколачивают в него умение пользоваться выданной Богом благодатной искрой. Годков через десять принявшего обеты ребенка выкидывают обратно, в большой и абсолютно чуждый мир, в котором он должен преданно служить избравшему его, а как это выйдет — только Богам и решать. А решения эти ведомы только самим Богам. И хорошо, что этот конкретный ребенок умудрился зацепиться в жизни, а не закончить ее на поле боя, когда в госпитальную палатку попадает криво летящий снаряд.

Да, Рейке знал, каково быть таким мальчиком. Когда-то давно он и сам им был.

— Короче, — подвел он итого. — Завтра ты что делаешь, док?

— Выходной у меня.

— Просто замечательно. Встречаемся у Восточных ворот в час Белой Собаки. Понял? С утра я еще кое-куда забегу по делам. И, кстати, давай-ка, плати мне аванс. А то знаю я вас, служителей шприца и клистира. Деньги хоть есть, э?

Деньги были, видать зарплату недавно получил. Отобрав у клиента десять лян мелочью, Йон ссыпал монеты в карман и направился к выходу из лаборатории, представлявшей собой подпол под хибарой, где жил непутевый целитель.

— А что же я есть буду? — растерянно донеслось вслед.

— А вот его и ешь, — хмыкнул сыщик, кивнув на труп. — А если серьезно, то ты это, док, не вздумай больше кромсать магистратских детей. Эй, ты меня слышишь, мелкий?

Согласный вздох был ему ответом.

За городом дождь лил еще сильнее. Густые ровные струи, словно у Отца-Небо ведро прохудилось. Человек в коляске дернул поводья, заставляя лошадь повернуть на малозаметную заросшую травой дорогу, и поежился под тяжелой тканью плаща.

Наемная лошадка неторопливо трюхала по грязи, опустив голову, а человек нервно оглядывал окрестности. Из-за погоды дорога, обычно светлая и солнечная, выглядела пугающе мрачной. Высокие, до набрякших непогодой туч, стволы кипарисов обступили узкую колею. Живые, но молчаливые свидетели его пути. Человек почувствовал, как в его душу заползает страх. Он был один, ночью в лесу, а причина, по которой ему пришлось тут быть, далека от законопослушной. Но гнев и жадность пересиливали.

Огонек хижины показался, как всегда, неожиданно, словно сам зажегся в ожидании гостя, однако облегчения не принес. Человек подъехал к покосившейся ограде, на которой мокли щербатые глиняные горшки, и некоторое время сидел, скукожившись, слушал как капли дождя стучат о плотную парусину плаща. Потом слез на землю, потрепал лошадь по шее. Привязывать ее не стал, обученное животное никуда не уйдет и будет послушно ждать его возвращения.

Человек прошел по тропинке к двери, увязая ногами в раскисшей земле, постучал условным стуком. Раз. Потом два раза. Еще раз. Дверь отворилась, стоило прозвучать последнему удару.

Стоящий с той стороны порога мужчина, темный силуэт в тусклом свете маленькой свечи, качнулся, молча приглашая войти. Длинные рукава его одеяния колыхнулись, как крылья готовящегося взлететь ворона. Гость, чуть помедлив, шагнул внутрь. Промокший плащ тоже делал его похожим на гигантскую ночную птицу. Дверь закрылась, оставив за порогом мерный шум дождя.

Покорно стоящая у ограды лошадка терпеливо ждала, когда тот, кто потащил ее в такую погоду прочь из теплого стойла, выйдет из этого странного, покосившегося строения. А когда небо над лесом стало светлеть, а дождь — утихать, неторопливо развернулась и побрела прочь, волоча за собой пустую коляску. Она умела не только ждать, но и находить путь в домой. Самостоятельно, не дожидаясь, пока арендовавший ее человек вернется.

Примечание: Эта часть полностью завершена и даже лежит кое-где на АТ и других ресурсах. Но — в старой редакции. Потому выкладывать историю придется заново, поскольку доступ к прежнему акку в АТ восстановить не удалось. Выкладка по главе в субботу и вторник. Всего 7 глав и эпилог.

Рано утром следующего дня Йон вытащил из-под кровати чемодан и достал свою старую униформу. Задумчиво разложил ее на кровати, провел ладонью по потертой ткани, восстанавливая в памяти забытые ощущения под пальцами. Без знаков различия мундир ничем не отличался от того, что носили служащие городских магистратов.

Ровно час спустя в дверь Розового павильона входил подтянутый серьезный дознаватель, в белесых глазах которого застыла угрюмая решимость выдать всем встречным, причем сполна. Охранявший дом военные, впечатленные его видом, ничего не спросили, лишь склонили головы в молчаливом приветствии. Правильно, молодцы, ребята, небось важного человека прислал сам магистрат, надо быть почтительными.

Йон усмехнулся, задвигая перегородку и оставаясь один на один с произошедшим в доме. Восемь лет прошло, а хватки и привычек он не утратил. И почему эти придурки тут торчат? Хотя, чего это он, покушение на сына магистрата — государственное преступление, подведомственное военным. Только опыта у этого ведомства…

Сыщик стоял посреди разгромленной гостиной, внимательно ее рассматривая. Несомненно, при жизни хозяина помещение было уютным; обстановка дорогая, одни лаковые панели стоили как парочка кварталов у реки вместе с жильцами. Вот только обстоятельства смерти эту обстановку изгадили. Кровь залила золотистую бумагу и глянцевый лак, намертво впиталась в циновки. Мебель, низкая, в стиле Ранней династии, была разбросана, точно по комнате метались взбесившиеся звери. Маленький столик для приема гостей раздавили в щепки. Кровь тянулась по полу широкими мазками, словно размазанная гигантской кистью. Этот пейзаж обозревал покойник в изящной рамке, брезгливо поджавший губы. Аккуратный лакированный комодик, на котором стояла картинка, и приставленный к комодику в качестве ансамбля домашний алтарь не пострадали разве что чудом.

— И что тут случилось? — спросил Йон, обращаясь к портрету. — Придурок, ты меня слышишь, э?

Портрет, естественно, не ответил, и Рейке не оставалось ничего, как самому попытаться понять, чем же нарисована окружавшая его картина.

Кровь. Разбитая мебель. Синяки на лице и груди убитого, и три пореза на теле, нанесенные умелыми руками профессионального убийцы. Кровь повсюду. Не вяжется.

Давным-давно Йон видел, как работают севрасские наемники. Чисто. Тень, возникшая из ниоткуда, исчезала в никуда, оставляя после себя труп жертвы. Прирожденные мастера ножа, что тут еще скажешь. Потому и стоят соответствующе.

И, внезапно, такой бардак. Почему? Покойник сопротивлялся? Смешно. Нельзя сопротивляться тому, кого даже не увидишь. Но у покойного Ойзо вся морда разбита, а, значит, убили его не сразу.

Йон кружил по гостиной, внимательно глядя под ноги. Разбитый столик; среди лакированных обломков, вперемешку, фарфоровые осколки, еда, помятые цветы. Пришлось встать на колени, чтобы поближе разглядеть это месиво. Крошки печенья и цветочный мед, разлитое вино. Запах специй для вина ощущался вполне отчетливо, даже спустя полных четыре круга. А что это все дает? Что стол был накрыт для свидания с женщиной, на встречи с деловыми партнерами и холостяцкие пьянки такое не подают. Йон развернулся спиной к столику, сел, скрестив ноги. Он был готов сто лян поставить, что отсюда все и началось. От старинного лакированного столика со сладостями, окруженного грудами мягких подушек.

Итак, у Ойзо-младшего разбито лицо. Один удар пришелся справа, в губы, второй в левую скулу. Неглубокие царапины, да синяки по груди и плечам, мелкие, но частые.

— Ах, ты ж скотина! — сообщил портрету Йон, когда сообразил, чем конкретно занимался накануне гибели магистратов сынок.