Вой сработавшей автомобильной сигнализации прервал ход моих мыслей и заставил посмотреть в глубь улицы. Я взглянул в направлении звука. Из дверей офисного здания выскочил человек, направил пульт дистанционного управления в сторону машины — завывания прекратились. Я молча сидел на ступенях еще несколько минут. Затем достал из кармана аккуратно сложенный лист бумаги, исписанный цифрами.

А потом я увидел его. Он шел шаркающей походкой, глядя под ноги. У него была жидкая седая борода; одет он был в грязный плащ, который выглядел совершенно неуместно в этот теплый день на Уолл–стрит. Я понял, что передо мной афганец. Он взглянул на меня. Затем, после секундного колебания, стал подниматься по лестнице. Вежливо кивнув, он присел в ярде от меня. По тому, как он держался, я понял, что он не против, если я с ним заговорю.

— Чудесный день.

— Красивый. — У него был сильный акцент. — В такие времена нам нужен солнечный свет.

— Вы имеете в виду, из–за Всемирного торгового центра?

Он кивнул.

— Вы из Афганистана?

Он пристально посмотрел на меня.

— Это так заметно?

— Я много путешествовал. Недавно я был в Гималаях, в Кашмире.

— Кашмир. — Он потянул себя за бороду. — Война.

— Да, Индия и Пакистан, индуисты и мусульмане. Заставляет задуматься о роли религии, не правда ли?

Наши взгляды встретились. У него были темно–коричневые, почти черные глаза. В них была мудрость и печаль. Он повернулся к зданию Нью–Йоркской фондовой биржи. Длинным искривленным пальцем он указал на здание.

— А может быть, — согласился я, — это из–за экономики, не религии.

— Вы были солдатом?

Я не смог удержаться от смешка.

— Нет. Экономическим консультантом. — Я вручил ему лист с цифрами. — Вот мое оружие.

Он взял листок.

— Цифры.

— Международная статистика.

Он какое–то время рассматривал цифры, потом рассмеялся:

— Я не умею читать. — С этими словами он вернул мне листок.

— Цифры говорят нам о том, что двадцать четыре тысячи человек умирают каждый день от голода.

Он тихо присвистнул, затем, немного подумав, вздохнул.

— Я чуть было не стал одним из них. У меня была маленькая гранатовая ферма недалеко от Кандагара. Пришли русские; моджахеды попрятались за моими деревьями и в арыках. — Он изобразил, как солдаты целились из винтовки. — Прятались в засаде. — Он опустил руки. — Все мои деревья и арыки были уничтожены.

— И что вы сделали после этого?

Он кивнул на листок у меня в руках.

— Здесь говорится что–нибудь о нищих?

Там не было этих цифр, но я их помнил.

— По–моему, около восьмидесяти миллионов в мире.

— Я стал одним из них. — Он в задумчивости покачал головой. Несколько минут мы молчали, потом он заговорил снова: — Мне не нравилось просить милостыню. Мой ребенок умирал. Я стал выращивать мак.

— Опиум?

Он пожал плечами:

— Воды нет, деревьев нет. Это единственный способ прокормить наши семьи.

Я почувствовал комок в горле; чувство печали во мне смешивалось с чувством вины.

— По нашим понятиям, выращивание опийного мака — преступление, хотя многие из наших богачей обязаны своим состоянием торговле наркотиками.

И опять наши глаза встретились. Казалось, его взгляд проникает мне в душу.

— Ты был солдат, — сказал он, кивнув головой, как будто подтверждая этот простой факт.

Затем он медленно поднялся и, хромая, стал спускаться по ступеням. Я хотел задержать его, но не смог произнести ни слова. Я поднялся и поспешил за ним. Внизу мое внимание привлекла табличка. На ней было изображено здание, на ступенях которого я только что сидел. Надпись уведомляла прохожих, что здание было возведено «Херитэдж трэйлз оф Нью–Йорк». На табличке было написано:

«Дом 14 по Уолл–стрит спроектирован так, словно разработчики желали водрузить Галикарнасский Мавзолей на колокольню Святого Марка в Венеции и поместить эту конструкцию на пересечении Уолл–стрит и Бродвея. В небоскребе высотой 539 футов, бывшем одно время самым высоким банковском зданием, первоначально располагался головной офис «Бэнкерс траст», одного из самых влиятельных финансовых учреждений страны».

В благоговейном трепете я взирал на это здание. В начале прошлого века дом 14 по Уолл–стрит играл ту же роль, которую впоследствии стал играть Всемирный торговый центр; это был символ власти и экономического господства. В нем располагался «Бэнкерс траст» — организация, финансировавшая мою энергетическую компанию. Это было существенной частью моего наследия — наследия солдата, по меткому выражению афганского старика.

То, что день завершился беседой со стариком именно здесь, казалось странным совпадением. Случайным совпадением. Эти слова привлекли мое внимание. Я размышлял о том, как наши реакции на случайности влияют на нашу жизнь. Как мне реагировать на эту?

Я шел по улице, вглядываясь в лица прохожих. Но старик исчез. Рядом со следующим зданием стояла огромная статуя, закутанная в голубую пленку. Надпись на каменном фасаде здания сообщала о том, что здесь был «Federal Hall», знаменитый зал Федерального собрания в старой нью–йоркской мэрии, дом 26 по Уолл–стрит, где 30 апреля 1789 года Джордж Вашингтон принес присягу, вступая в должность президента — первого президента Соединенных Штатов. На этом самом месте принес присягу первый человек, которому доверили ответственность за жизнь, свободу, возможность счастья для всех людей. Так близко к «Граунд Зеро»; так близко к Уолл–стрит.

Обогнув квартал, я вышел к Пайн–стрит, где уткнулся в здание, в котором располагался головной офис основанного Дэвидом Рокфеллером «Чейз–банка», взошедшего на нефтяных деньгах, урожаи которого пожинали такие люди, как я. Этот банк, обслуживавший ЭУ и умело продвигавший глобальную империю, во многих отношениях был символом корпоратократии.

Я читал, что Дэвид Рокфеллер начал строить Всемирный торговый центр в 1960–х и что сейчас этот комплекс считался устаревшим. Оснащенный неудобной и дорогостоящей системой лифтов, он не вписывался в современный мир оптоволокна и Интернета. Когда–то башни получили прозвища «Дэвид» и «Нельсон». Теперь зданий не было.

Я медленно, почти с неохотой, брел по улице. Несмотря на теплый день, я чувствовал озноб. Я испытывал странную тревогу; мною овладело нехорошее предчувствие. Не в состоянии понять источник этой тревоги, я попытался стряхнуть ее, возобновив свой путь. И вот опять я смотрел на эту обугленную дыру, искореженный металл — страшный шрам на теле земли. Опершись на стену соседнего, уцелевшего здания, я стал смотреть в яму. Я пытался представить себе, как метались люди, предпринимая отчаянные попытки выбраться из разваливавшегося здания, как врывались в здание пожарники, чтобы помочь им. Я пытался думать о людях, которые прыгали из окон, какое отчаяние они чувствовали. Но эти мысли не достигали моего сознания. Вместо этого я видел, как Усама бен–Ладен получает деньги и оружие на миллионы долларов от сотрудника консалтинговой фирмы, имеющей контракт с правительством США. А потом я увидел себя, сидящего перед пустым экраном компьютера.

Я посмотрел в сторону, противоположную «Граунд Зеро» — на улицы Нью–Йорка, не тронутые огнем. Они возвращались к своей обычной жизни. Что думали люди, спешившие сегодня по улице, обо всем этом — не просто о разрушенных башнях, а об уничтоженных гранатовых фермах, о тех двадцати четырех тысячах, ежедневно в страданиях умирающих от голода. Задумываются ли люди об этом вообще? В состоянии ли они оторваться от своей работы, от своих пожирающих бензин машин, от процентных выплат — оторваться от всего этого, чтобы задуматься о собственном вкладе в тот мир, который мы передаем своим детям. Что они знали об Афганистане — не о том, который они видят по телевизору, — заставленном палатками и танками американских военных, а об Афганистане того старика? Что думают те двадцать четыре тысячи людей, каждый день умирающие от голода?

А потом я опять увидел себя, сидящего перед пустым экраном компьютера.