Разобрались и с этим вопросом.

— Ну, вот и все, — облегченно сказал Тарабрин. — Можно и по домам.

— Одну минуту, — сказал Анна. — Хочу посоветоваться, товарищи…

Она поднялась со стула.

Вот они — Тарабрин, Жуков, Щетинин, Ванюшин, Добровольский… Разные люди, разные характеры… Кто они ей? Друзья? Во всяком случае, товарищи по работе. У каждого свои недостатки. Но в общем неплохие люди. Преданы делу…

Анна опустила глаза. Совестно все-таки говорить.

— Я хочу посоветоваться, товарищи. Конечно, это личное дело. Но поскольку я секретарь райкома… Я думаю, мне следует посоветоваться…

Конечно, она обязана посоветоваться. Ее репутация — это в какой-то степени и репутация райкома.

— Дальше так продолжаться не может. Вы знаете Бахрушина. Я имею в виду своего мужа. Не могу я больше с ним жить.

Анне хотелось заплакать, но она сдержала себя, неуместно это на заседании бюро.

— Куда это годится? Каждый день пьян. То сам еле-еле доберется, а то и приносят. Милиция даже доставляла. Разговоры идут…

— Хорошо, Анна Андреевна, короче, — перебил Тарабрин. — Мы искренне сочувствуем. Хотите, я сам с ним поговорю.

Он действительно смотрел на Анну с сочувствием.

— А что толку? — резко возразила она. — Разве мало с ним говорили! Не будь он моим мужем, его давно бы исключили из партии. Детям горе, мне мука, и даже вам позор. Нет, Иван Степанович, это не выход. Ни мне, ни вам. Я разойдусь с ним… — наконец она решилась это произнести. — Но поскольку я в какой-то степени… в какой-то степени лицо официальное, я решила спросить…

— Анна Андреевна права… — Жуков задумчиво посмотрел на Гончарову. — Разговор о Бахрушине давно идет…

— Пусть разводится, — сказал Добровольский. — Я лично не возражаю.

— Я не могу, не могу больше, товарищи, — добавила Анна, продолжая стоять и держаться за спинку стула. — Всякому терпению приходит конец. Он и детей не дает воспитывать, и на других глядеть стыдно…

Наступило молчание. Как-то сразу. Неловкое молчание, когда слышно только дыхание людей.

Анна села, сейчас ей ни на кого не хотелось смотреть.

— Ну что? — спросил Жуков. — Разрешим Анне Андреевне развестись?

— Погоди, погоди, — Тарабрин задумчиво покачал головой. — Не так это просто…

Он вышел из-за стола, не спеша прошелся вдоль кабинета.

— Позвольте мне, — сказал Тарабрин, медленно прохаживаясь по кабинету. — Я очень ценю, что Анна Андреевна обратилась к нам с этим вопросом. Наши с вами, товарищи, семейные отношения — это не только личные наши дела. Все мы здесь на виду, о всех нас идет та или иная слава, и в общей сложности это и составляет репутацию райкома, репутацию руководства. Я очень уважаю Анну Андреевну, и все в районе ее уважают, но сегодня она меня расстроила. Не вижу ни обычной ее принципиальности, ни настойчивости…

Он спокойно расхаживал по кабинету и не спеша произносил одну аккуратную фразу за другой.

— Вот Анна Андреевна обмолвилась о воспитании детей. А что за воспитание без отца? Без отца уже не семья…

Он подошел к книжному шкафу, за стеклами которого тускло лоснились вишневые корешки книг.

— Не хочу заниматься отсебятиной, но я вправе посоветовать Анне Андреевне обратиться к высказываниям Владимира Ильича. Вот хотя бы… Взять хотя бы переписку Владимира Ильича с Инессой Арманд. Ленин ясно говорит о семье. О своем отношении к семейному вопросу. Я согласен, Анне Андреевне не повезло. Но почему она ничего не предпримет для того, чтобы превратить свою семью в ячейку коммунистического общества? Детей надо воспитывать… Ну, а мужа? У нас пишут о женском равноправии, о раскрепощении женщины. В данных обстоятельствах слабейшая сторона — Бахрушин. Уже вследствие общественного положения Анны Андреевны он, так сказать, находится под сапогом у жены. Почему же она его не воспитывает? Пусть она проявит добрую волю, педагогические способности, партийный такт. Значит, других воспитывать можно, а на собственного мужа не хватает ни способностей, ни усилий? Представьте, что Анна Андреевна разойдется. Ведь деться некуда будет от пересудов. Всех, мол, воспитываете, а собственного мужа не смогли воспитать…

Говорил он вдумчиво, убежденно и — Анна не сомневалась в этом — действительно искал наилучшее решение.

Но вот он говорит, говорит, а его слова бегут мимо Анны, как мутный ручеек в придорожной канавке. Человек начитанный, образованный, советы дает правильные, но все это мимо, мимо… Ленина цитирует к месту, но почему он всегда как-то удивительно одинаков. Одинаково советует — и как кукурузу сеять, и какую картину купить в Дом культуры, и как правильно класть кирпичи, и как не расходиться со спившимся мужем…

Тарабрин кончил, сел за стол, положил перед собой руки и даже улыбнулся.

— Кто-нибудь хочет? — спросил он, точно заседание еще продолжалось.

— Оно конечно… — неопределенно протянул Жуков. — Что ж тут еще скажешь…

Тарабрин одобрительно кивнул.

— Я рад, что мы вынесли этот вопрос на бюро, — веско сказал он. — Вопрос не простой, подумать стоило, и, думаю, не ошибусь, если выскажу общее мнение. — Он посмотрел на Анну даже с некоторой строгостью. — Воспитывать надо, Анна Андреевна, даже близких людей, а не отмахиваться от сложностей. Бахрушин коммунист, и кому же его воспитывать, как не секретарю райкома.

Тут он опять улыбнулся, на этот раз весьма дружественно, улыбнулся и Анне, потому что в общем относился к ней неплохо, и собственной шутке, которая содержала в себе вполне здравый смысл.

— Как, Анна Андреевна?

Анна утомленно кивнула в ответ:

— Я понимаю, Иван Степанович. Хорошо, постараюсь.

Она пошла к выходу, и Тарабрин еле уловимым движением дал остальным понять, что провожать Гончарову не нужно, пусть, мол, по дороге домой соберется с мыслями.

Но Анна и в самом деле была довольна, что никто не пошел ее проводить, ей и впрямь хотелось поразмыслить о муже, о Тарабрине, о себе.

Равнодушный человек, подумала она о Тарабрине. Правильный, но равнодушный. Напрасно затеяла разговор. Теперь нельзя не посчитаться с Тарабриным. А ему — что? Чужую беду руками разведу.

И вдруг она, может быть, впервые, усомнилась в его партийных качествах. Если он безучастен к ней, как же он с другими? Если чужое горе не становится его горем, какой же он коммунист?…

Она дошла до дому. Было не так чтобы очень поздно. В комнатах горел свет. Дети спали. Свекровь бормотала что-то за печкой. Алексей сидел за столом, устремив тяжелый взгляд прямо перед собой.

Он медленно перевел взгляд на жену.

— Пришла?

Анна не ответила.

— Не желаешь? — спросил он с вызовом.

Анна села напротив.

— Долго это будет продолжаться? В конце концов тебя, дурака, из партии исключат, — сказала она почти беззлобно.

Алексей помолчал, подумал, потом заявил:

— Не посмеют.

Он вытянул руку в сторону кухни.

— Эта грымза… — Он никак не мог подыскать слов, но Анна поняла, что говорит он о матери. — Двадцать раз посылал. В погреб… Отказывается! — пожаловался он. — Аня, ты меня уважаешь? Принеси капустного рассолу. До того жжет…

Он уже не кричал — просил, в его голосе звучала настоящая жалоба.

Анна усмехнулась, взяла электрический фонарик, стеклянную банку, вышла во двор, спустилась в погреб, зачерпнула из бочки рассолу, вернулась в дом.

— На, — сказала она, ставя банку на стол. — Пей, Алеша. Опохмеляйся. Перевоспитывайся.