XLIII

Зима прошла сравнительно спокойно. Районная конференция изменений не принесла, все остались на своих местах. Тарабрин проводил совещания. Анна ездила по колхозам. Алексей пил.

Оживление пришло с весной. На этот раз руководство посевной кампанией Тарабрин взял в свои руки. Тарабрин считал, что в прошлом году Гончарова почти что обманула его. Отменила уполномоченных, не собрала для накачки председателей, очутилась в плену у полеводов.

На этот раз были восстановлены все старые институты, назначены уполномоченные, вызваны на совещание председатели колхозов…

Тарабрин сделал доклад. Повторил передовую «Правды». Не буквально, конечно. Называл и колхозы, и совхозы, оперировал местными сводками, обрушивался на отдельных работников. Говорил долго, подробно, был искренне уверен, что зажигает народ.

Разумеется, он предоставил слово и председателям.

— Давайте и вас послушаем…

Но каждое выступление вводил в схему. План. Погектарный план. Культуры. Готовность. Техника. Семена. Люди. Все в процентах…

Анна чувствовала себя больше зрителем, чем участником совещания. Тарабрин не очень охотно давал ей слово. По его мнению, вопросы Гончаровой уводили людей в сторону. Он не мог не признавать, что она знает район. Она много времени проводит в колхозах, бывает на полях. Появляясь в колхозах, не забывает, что она агроном. В райкоме работает с увлечением, однако вкус к своей прежней профессии у нее не пропал. И все-таки, по мнению Тарабрина, Анна излишне интересовалась частностями, а он всегда стремился воссоздать общую картину.

Анна с интересом наблюдала за людьми. Как сильно отличалось все, что происходило сегодня, от прошлогоднего совещания! Тарабрин правильно ее тогда обвинял. Она действительно устроила что-то вроде агрономического семинара. А сейчас произносились политические речи… Тарабрин хорошо помнил, что политика есть концентрированное выражение экономики. Вот и требовал от людей соответствующих деклараций.

Но Анне казалось, что люди скучают. Может быть, Тарабрин прав, упрекая ее в деляческом подходе, но безыскусственные споры — какая пшеница лучше — нравились ей больше, чем хвастливые обязательства собрать большой урожай. Во всяком случае, прошлой осенью во многих колхозах собрали приличный урожай, хотя не все брали повышенные обязательства. Никто ведь себе не враг!

Рядом с Анной сидел Жуков. Лицо у него было скучающе-официальное. В прошлом году он тоже пришел на совещание скучать, а потом оживился, вмешался в общий спор. Сегодня он может не беспокоиться.

Поспелов сидел с благодушным видом. Он готовился выступать, как и все. Анна нет-нет да и взглядывала — и на него, и на всех других, кто с ним приехал. Рассветовцы для нее были чуть ли не родственниками. Она глядела и думала: неужто и рассветовцы отделаются общими фразами?

Очередь дошла до Поспелова. Василий Кузьмич не спеша поднялся на трибуну. Пригладил волосы. Посмотрел на Тарабрина. Сказал несколько гладких общих фраз…

И тут Анна заметила, как заерзал на своем стуле Челушкин. Он не сводил взгляда с Поспелова. Тот взглянул наконец на Челушкина. Челушкин торопливо кивнул. Еще раз кивнул. Кажется, они поняли друг друга.

И Василий Кузьмич как в воду бросился:

— Мы хочем отказаться от клеверов… Чивой-то с клеверами не тае…

Это уже начинался балаган. Обычный спасительный балаган. Поспелов мог выражаться грамотно, а если начинал коверкать язык, значит, уходил под прикрытие, пытался заслониться мнимым невежеством. Уж Анна-то знала, как хитрит Василий Кузьмич!

— А как по плану, товарищ Поспелов? — Тарабрин сразу насторожился. — Как у вас клевер в севообороте?

— Значится, — уныло промолвил Поспелов. — Только с ним у нас чего-то не того…

— Чего не того?

— Молоденький, жалко косить, а в передержке тоже не оправдывает…

— И что же вы предлагаете?

Челушкин не сводил взгляда с Василия Кузьмича. Поспелов потоптался на трибуне. Он не поднял руки, но Анна чувствовала, как мысленно он скребет пятерней затылок. Поспелов боялся Тарабрина, не осмеливался идти ему поперек, а нарушить план севооборота — это и значило идти поперек. С другой стороны, Поспелов не мог нарушить уговор с Челушкиным, это настроило бы против него всю молодежь и в Мазилове и в Кузовлеве.

— Мы ето… решили отказаться. От клевера. Сеять овес. Вико-овсяную смесь. Только она полягает. Так чтобы не полягала… овса поболе, а вики помене. В общем, на три пуда овса пуд вики. Так не полягает. Белок!

Все это Поспелов высказал на одном дыхании, чтобы сразу отрезать…

Но Тарабрина трудно сбить. Он понял, что Поспелов уводит совещание в сторону.

— Какой там еще белок? — строго спросил он. — Кто это позволит вам ломать план севооборота?

Поспелов повернулся в сторону президиума, посмотрел на Анну, — она поняла его взгляд: в случае чего — поддержи!

Однако Тарабрин торопил его с ответом, и больше уже не было смысла играть в невежество.

— У нас высчитывали в агрокружке, — насупившись, заявил Поспелов. — Вику с овсом в неправильной пропорции сеяли, вот вика и валит овес, никакой машиной не убрать. А ежели наоборот, овес вику держит, убирать легче, и урожай больше…

Точно выразился, не стал коверкать даже такое слово, как «пропорция». Разговор начинался серьезный, было уже не до шуток.

Тарабрин нахмурился.

— Кто же это у вас так решил?

И ведь он не против новшеств, он человек разумный, но надо же спросить, увязать, согласовать. Все должны понимать, что без няньки никуда, а нянька — аппарат, райком, райисполком, райсельхозинспекция.

Поспелов отрубил, сказал правду:

— Комсомольские звенья.

Тарабрин поднял брови.

— Даже не правление?

Поспелов заторопился, полез в карман, достал записку, загодя составленные для него «тезисы».

— Вика, Иван Степанович, с помощью обитающих на ее корнях а-зо-то-фик-си-ру-ю-щих бактерий усваивает из воздуха азот, накопляет в почве и подкармливает овес…

Это он уже не сказал, прочел, это был его самый веский научный аргумент.

Но что же будет, если каждый колхоз начнет ломать план севооборота? Что даст район в конце года в государственные закрома? Ослабь вожжи — и тебя захлестнет стихия…

Тарабрин встал.

— Довольно, Василий Кузьмич…

Поспелов предупредительно улыбнулся.

— Чего довольно?

— Пусть говорит, — шепнула Анна Тарабрину.

Тарабрин сделал вид, что не слышит. В этой самодеятельности повинна и Гончарова, ее послабляющее влияние.

— Довольно дезориентировать людей. Здесь не агрокружок, а ответственное совещание. Никто не позволит нарушать план севооборота…

Он согнал Поспелова с трибуны. Поспелов так это и понял и пошел вниз. Он был обучен не спорить с Тарабриным. Но неожиданно поднял руку и даже приподнялся со стула Челушкин.

— Дайте ему!…

— А чего, правда…

Это покрикивали уже другие.

— Пусть расскажет, как это овес с викой!

— Это надо продумать, — веско сказал Тарабрин.

— А мы здесь и продумаем!

Всходили семена, посеянные Гончаровой!

Тарабрин поднял руку.

— Товарищи, я вам объясню. Возьмем план севооборота. Ведь для чего-то план существует…

Он произнесет сейчас речь и поставит все на свое место. Еще минута, другая, и все войдет в обычную колею.

— А вы и нам дайте поговорить! — зло, даже ожесточенно крикнул Дормидонтов, председатель «Зари». — А то все слушай да слушай…

Приходилось, видимо, подчиниться собранию.

— Продолжайте, Поспелов…

Поспелову не хотелось возвращаться на трибуну. Но — пришлось. Однако нового он уже не сказал ничего. Просто изложил содержание брошюры, прельстившей мазиловских комсомольцев, чей почин рьяно поддержал Челушкин.

Вслед за Поспеловым попросил слова Дормидонтов. Это был несильный председатель несильного колхоза. Но о колхозе он даже не заикнулся. Он обрушился на райсельхозинспекцию, на райисполком, а косвенно, значит, и на райком. Он сказал, что план севооборота по району — искусственный план, надуманный, канцелярский. Сказал, что «Заря» никогда не поднимется на ноги, если все время кто-то будет за нее думать и решать. Позвольте сеять то, что нам самим нужно. Напоремся, нам же лапу сосать…