– Вы с Дэвидом… одна и та же песня, одни и те же предостережения… Правда он утверждает, что видел Бога, а ты не веришь, что Бог существует.

– Дэвид видел Бога? – В голосе Луи послышались почтительные нотки.

– Да нет, – пробормотал я с презрительным жестом. – Но вы оба браните меня одинаково. Как и Мариус.

– Ну конечно, ты слышишь только те голоса, которые тебя бранят. Так было всегда. Точно так же ты вечно наталкиваешься на тех, кто потом нападает на тебя и вонзает нож тебе в сердце.

Он имел в виду Клодию, но не мог заставить себя произнести ее имя. Я знал, что причиню ему боль, если назову ее по имени, как если бы я бросил ему в лицо оскорбление. «Ты тоже приложил к этому руку! – хотелось мне сказать. – Ты был рядом, когда я создал ее, ты был рядом, когда она поднимала нож!»

– Не желаю больше ничего слышать! – вместо этого заявил я. – Ты собираешься петь свою песнь о границах и пределах все предстоящие тебе на земле долгие и мрачные годы? Нет, я не Бог. И не дьявол из ада, пусть иногда им и притворяюсь. Я не хитрый, коварный Яго. Я не строю жутких, зловещих планов. Но не могу ни подавить свое любопытство, ни изменить характер. Да, я хочу узнать, действительно ли он это умеет. Хочу узнать, что из этого выйдет. И не отступлю!

– И будешь петь вечную песнь победы, хотя победы здесь быть не может.

– Нет, может. Не может ее не быть.

– Брось. Чем больше мы узнаем, тем больше понимаем, что победить невозможно. Разве мы не можем положиться на природу и делать лишь то, без чего не выживем?

– В жизни не слышал более жалкого определения природы! Присмотрись к ней получше – не к книгам, но к окружающему миру. И что ты увидишь? Что породило пауков, ползающих под сырыми досками? Что породило мотыльков с разноцветными крыльями, в темноте походящих на огромные зловещие цветы? Зачем существует акула в море? – Я подошел к Луи, оперся руками о стол и заглянул ему в лицо. – А я-то был уверен, что ты меня поймешь! И кстати, я родился не чудовищем, а, как и ты, смертным ребенком. Но сильнее! С большей волей к жизни! – Жестоко было так говорить.

– Я знаю. Я был не прав. Иногда ты так меня обижаешь, что я готов швырнуть в тебя чем попало. Глупо с моей стороны. Я рад тебя видеть, хотя и боюсь в этом признаться. При одной только мысли о том, что ты действительно мог покончить с собой в пустыне, меня бросает в дрожь! Я не представляю, как жить без тебя! Ты приводишь меня в бешенство! Что же ты надо мной не смеешься, как раньше?

Я выпрямился и отвернулся, обратив взгляд на траву, мягко стелящуюся на речном ветру, и на побеги вьюнка, тянущиеся к открытой двери.

– Я не смеюсь, – ответил я. – Но я не отступлю – какой смысл тебя обманывать? Господи, как ты не понимаешь? Если я хоть на пять минут окажусь в смертном теле, как много я смогу узнать!

– Ладно. – Луи был в отчаянии. – Надеюсь, ты убедишься, что этот человек соблазнял тебя сплошной ложью, что он жаждет лишь получить Темную Кровь, и отправишь его прямиком в ад. Позволь предупредить тебя в последний раз: если я его встречу, если он будет мне угрожать, я его убью. У меня нет твоего могущества, и моя безопасность напрямую зависит от тайны моего существования, ибо мои небольшие мемуары, как ты их называешь, настолько далеки от представлений этого века, что никто не счел их правдой.

– Я не позволю ему причинить тебе вред, Луи. – Я повернулся и окинул его исполненным злости взглядом. – Я никогда, никогда не позволю кому бы то ни было причинить тебе вред.

И с этими словами я ушел.

Конечно, это было обвинение, и, к своему удовлетворению, прежде чем развернуться и выйти, я успел увидеть, что стрела попала в цель.

В ту ночь, когда Клодия восстала против меня, он стоял рядом, беспомощный свидетель, противясь происходящему, но и не помышляя о вмешательстве, несмотря на то что я его звал.

Он забрал мое, как он считал, безжизненное тело и утопил его в болоте. Ах, наивные детки, вы думали, что так легко от меня избавитесь?

Но стоит ли сейчас вспоминать прошлое? Он любил меня, может быть сам того не сознавая. А уж в своей любви к нему и к несчастному озлобленному ребенку я никогда и секунды не сомневался.

Признаю, он обо мне горевал. Но ведь он такой мастер горевать! Он облачается в скорбь, как другие облачаются в бархат; печаль украшает его, как свет свечей; слезы идут ему, как драгоценные камни.

Что же, на меня подобная ерунда не действует.

Я вернулся в свое жилище под крышей, включил все чудесные светильники и улегся на мягкую кушетку, чтобы вновь погрязнуть в вопиющем материализме, наблюдая за бесконечным шествием видеокадров на гигантском экране. Прежде чем отправиться на охоту, я даже подремал немного.

Я устал и из-за всех этих странствий выбился из расписания. И к тому же меня мучила жажда.

За пределами ярко освещенного квартала и ослепительно сияющей огнями небоскребов деловой части города царила тишина. Новый Орлеан очень быстро погружается во мрак, будь то нарядные зеленые улицы, которые я уже описывал, или же более скромные, с кирпичными домами районы в центре.

Через эти опустевшие торговые районы, мимо закрытых фабрик и холодных старых коттеджей забрел я в чудесное местечко рядом с рекой, до которого, наверное, никому, кроме меня, нет дела.

Свободное пространство неподалеку от пристани, раскинувшееся за огромными пилонами эстакады, ведущей к высоким, похожим друг на друга как две капли воды мостам через реку, которые я с первого же момента, как их увидел, прозвал «Воротами в Дикси».

Должен признаться, что официально эти мосты носят другое, менее симпатичное название. Но на официальный мир я особенного внимания не обращаю. Для меня они всегда оставались «Воротами в Дикси», и, вернувшись домой, я обычно спешу туда, чтобы прогуляться поблизости и полюбоваться их конструкцией и тысячами крошечных мигающих огоньков.

Поймите, что это не какие-нибудь изящные эстетичные творения вроде Бруклинского моста, который привел в восхищение поэта Харта Крейна. Не обладают они и торжественным величием «Золотых Ворот» в Сан-Франциско.

Тем не менее это мосты, а все мосты прекрасны и наводят на размышления. А при полном освещении их многочисленные перекладины и фермы выглядят на редкость таинственно.

Позвольте добавить, что такое же великое световое чудо можно наблюдать черной южной ночью в провинции, где стоят огромные нефтеперерабатывающие заводы и электростанции, во всем своем поразительном великолепии вырастающие из плоской невидимой земли. Блеска им добавляют дымящие трубы и вечно пылающие газовые факелы. А Эйфелева башня ныне не просто металлический скелет, но скульптура из ослепительного электрического света.

Но мы говорим о Новом Орлеане, и вот я направился к этому прибрежному пустырю, с одной стороны огражденному стеной темных, обшарпанных коттеджей, с другой – опустевшими складами, а с севера – великолепными свалками брошенных машин и сетчатыми заборами, обильно увитыми растущими здесь повсюду прекрасными цветущими лианами.

О, поля мысли и поля отчаяния. Я любил прогуляться здесь по мягкой неплодородной земле, среди островков высоких сорняков и разбросанных повсюду осколков стекла, прислушаться к тихому течению невидимой реки, вглядеться в далекое розовое зарево над деловой частью города.

Это ужасное, всеми забытое место казалось мне воплощением сущности современного мира – огромная дыра среди живописных старых зданий, мимо которых по пустынным и, видимо, опасным улицам лишь изредка проползала машина.

Надо отметить, что тьма царит только на ведущих к берегу тропах, но не на самом берегу. Потоки яркого света с шоссе и огни немногочисленных уличных фонарей создавали здесь ровный, непонятно отчего возникающий полумрак.

Признайтесь, вам хочется побежать туда прямо сейчас. Разве вы уже не сгораете от желания пройтись по грязи?

Если серьезно, то это место навевает божественную печаль. Чувствуешь себя затерянной в космосе крошечной фигуркой, которая содрогается от оглушительного городского шума и испытывает благоговейный трепет, слыша рокот механизмов в цехах промышленных предприятий или грохот изредка проносящихся наверху грузовиков.