— Ладно, ведите нас, синьор, — ответил старик, — только не взыщите: бежать мы не можем, потому что у нас обоих ноги не в порядке… здорово помяты.

И он поспешно заковылял вслед за лейтенантом, таща за руку своего спутника и соотечественника, который испускал жалобные стоны от боли и слабости.

Вскоре все трое очутились у входа в подземелье башни, и Перпиньяно, постучавшись в него, произнес вполголоса:

— Это мы, Эль-Кадур. Впусти нас.

Поджидавший араб поспешно открыл вход и, держа в руках факел, зорко оглядел незнакомцев.

Дедушка Стаке был красивый старик лет шестидесяти, смуглый, с длинной серебристой бородой, серыми и еще юношески живыми глазами, бычьей шеей и геркулесовой грудью. Несмотря на свои годы, он по-видимому обладал еще такой силой, что в случае надобности, легко мог бы справиться с двумя турками.

Тот, которого звали Симон, был совсем еще юноша, лет не более двадцати, высокий, тощий, бледный, с черными глазами и чуть заметными усиками. Он казался гораздо более изможденным, чем старик, который благодаря своему богатырскому сложению, был в состоянии оказать более сопротивление боли, голоду и всяким невзгодам.

Терпеливо подчинившись пытливому осмотру араба, Стаке приблизился к ложу герцогини и, сняв с головы берет, почтительно сказал:

— Очень рад видеть вас вновь, капитан Темпеста, и благодарю Бога за то, что он помог вам за вашу храбрость тоже избежать смерти от лап этих азиатских тигров. Я уж думал, что и вас…

— Ладно, ладно, дедушка Стаке, — прервал его лейтенант, — успеете еще нарадоваться и намолиться, а теперь приступайте-ка скорее к абордажу этих вот съестных припасов, они только и ждут этого… Присаживайся и ты, Симон, не церемонься.

— Да, да, добрые люди, ешьте и пейте на здоровье, — прибавила герцогиня, указывая на корзины с провизией, принесенной неграми Мулей-Эль-Каделя.

Когда старый матрос и его товарищ, тоже вежливо поклонившийся герцогине, принялись за еду, Перпиньяно шутливо сказал:

— А знаете что, дедушка Стаке, ведь эта еда и вино — турецкие? Нам обещано и еще, когда все это выйдет.

— А! Значит — добыча, отнятая у турок? — обрадовался старик. — Хвалю. Положим, я был бы еще более в восторге, если бы на месте этого куска бычьего мяса лежала передо мной изжаренная голова самого Мустафы. Честное слово, я справился бы с ней двумя глотками… Что, брат Симон, наверное, и ты не отказался бы сделать то же самое? А?

Но юноше некогда было отвечать: он так усердно работал челюстями, что ему позавидовала бы любая акула, проголодавшая целый месяц. Мясо, хлеб и вино с изумительной быстротой исчезали в нем, словно в бездонной пропасти.

Герцогиня и Перпиньяно с улыбкой слушали и смотрели на эту маленькую интермедию. Один араб оставался бесстрастен, как бронзовая статуя.

— Капитан, — вновь обратился к герцогине дедушка Стаке, когда насытился в достаточной для себя мере, то есть, съел не более пятой части того, что поглотил его юный товарищ, — я не нахожу слов, чтобы достойным образом выразить вам свою признательность…

Он вдруг замялся и устремил свои острые серые глаза на молодую девушку.

— Э! — воскликнул он через минуту, — должно быть, у дедушки Стаке глаза все еще затуманены дымом, или он вообще начинает плохо видеть!…

— Что вы хотите этим сказать? — смеясь спросила герцогиня.

— Хоть я больше знаю толку в смоле и дегте, нежели в женском поле, я все-таки готов поклясться всеми акулами Адриатического моря, что вы…

— Молодец, дедушка Стаке! — сказал Перпиньяно, переглянувшись с молодой девушкой и прочитав в ее глазах разрешение подтвердить догадку старого морского волка. — Ваши глаза так же остры, как у акул вашего родного моря. Выпейте-ка еще стаканчик этого прекрасного вина за здоровье герцогини д'Эболи, капитана Темпеста тоже, а потом засните себе с Богом вместе с вашим товарищем.

Вы давно уже не имели возможности спокойно спать, пользуйтесь случаем.

Старик выпил предложенный ему стакан вина и, пригласив с собой Симона, теперь вполне уже насытившегося, в угол на приготовленное им арабом место, сказал с низким поклоном:

— Повинуюсь и желаю приятного сна храброму победителю… или, вернее, храброй победительнице лучшего из турецких бойцов.

Когда оба моряка громким храпом возвестили о том, что они находятся в крепких объятиях Морфея, Перпиньяно шепнул герцогине:

— Синьора, вас выслеживают.

— Кто?… Янычары? — стремительно приподнявшись, спросила она.

— Нет, капитан Лащинский.

— Лащинский! — с удивлением воскликнула герцогиня.

— Да разве он жив еще? Не ошиблись ли вы, синьор Перпиньяно?

— Нет, синьора, не ошибся. Я сейчас только видел его и говорил с ним. Он сделался мусульманином ради спасения жизни.

— Вы с ним говорили?.. Где же это?

— Недалеко отсюда, когда я шел вот за этими молодцами,

— отвечал Перпиньяно, кивнув головой в сторону спящих моряков.

— Вы думаете, что теперь этот человек будет выслеживать наше убежище, чтобы выдать Мустафе или, вернее, его ищейкам?

— От этого бессовестного авантюриста, отрекшегося от религии своих отцов, можно всего ожидать, синьора. Он следил за мной, но, к счастью мне удалось от него спрятаться, и он прошел мимо, не заметив меня.

— Вы уверены, что он еще не знает нашего убежища, синьор Перпиньяно?

— Пока, кажется не знает, но за будущее, разумеется, не могу поручиться.

Араб, до сих пор молча лежавший на своем месте, возле самого входа, вдруг вскочил и своим спокойным голосом спросил:

— Вы говорите, что встретили его недалеко отсюда?

— Да, в первом переулке налево от площади.

— Может быть, он и сейчас еще там?

— Может быть, хотя наверное я этого не знаю.

— Хорошо! Я пойду и убью его. Будет хоть одним врагом меньше, а вместе с тем и одним отступником, — решительно проговорил араб.

Эль-Кадур вновь накинул на себя сброшенный было бурнус и заткнул за пояс ятаган. Его высокая фигура отбрасывала в дымном свете факела фантастическую тень на красные кирпичные стены подземелья. Своей головой с целой копной длинных волос и энергичным лицом с пылающими глазами и свирепым выражением он в эту минуту поразительно напоминал льва аравийской пустыни.

— Убью! Непременно убью его! — твердил он. — Я должен его убить уже потому, что он… соперник жениха моей госпожи.

— Нет, сейчас ты никого не убьешь! — вдруг повелительным тоном сказала герцогиня. — Брось свой ятаган! Слышишь?

Араб, точно повинуясь высшей силе, машинально бросил ятаган на землю.

— Вот так, мой верный слуга. Ты должен охранять нас тут, а не бегать убивать людей, которые пока еще не трогают нас.

— Виноват, падрона, — смиренно сказал араб, укладываясь снова на свое место. — Я действительно совсем сошел было с ума… во мне вскипела бурная кровь отца, а когда это случается — я забываюсь.

Вечером следующего дня, в обещанное время, Мулей-Эль-Кадель явился в подземелье. Чтобы не возбудить ни в ком подозрения, ему пришлось сделать большой крюк. На этот раз его сопровождали не два, а четыре негра, с ног до головы вооруженные, и каждый с большой корзиной в руках.

Эль-Кадур впустил в свое убежище этот маленький отряд также лишь после того, как он вполне удостоверился, что это друзья.

— Вот и я, синьора, — сказал молодой витязь, подходя к герцогине. — Я сдержал клятву, данную вам во имя Корана… Клясться Кораном — все равно, что клясться самим Магометом… Я доставил вам одежду, оружие, провизию, ценные для вас сведения, а возле башни нас ожидают шесть лошадей, выбранных мной из числа лучших в албанском полку, которым я командую.

— Я и не сомневалась в вашей правдивости и в вашем великодушии, — ответила молодая девушка, протягивая ему руку. — Сердце женщины редко обманывается.

— Никогда бы я не поверил в великодушие этих азиатов, — потихоньку бормотал дедушка Стаке.